Мишн-Флэтс - Уильям Лэндей

Но когда я приехал домой на рождественские каникулы – после шестимесячного отсутствия, – я не мог не испытать шока от столкновения с реальностью.

Я сразу понял, в какую пропасть соскальзывает моя мать.

В самый первый момент изменения не бросались в глаза. В ее внешнем виде не произошло никакой перемены. Прежняя элегантная женщина, от природы стройная и ладно скроенная. «Ладно скроенная» – не мои слова. Именно так она любила описывать себя. Теперь у нее были изящные очки модного дизайна – ради них она не поленилась дважды съездить в Портленд: сначала заказать, потом забрать. Голубые глаза не выцвели. Лицо если и постарело, то не сильно. Конечно, морщин стало больше, кожа на скулах натянулась. При всем при этом она оставалась красивой женщиной.

Однако при внимательном наблюдении я заметил небольшие, но многозначительные перемены.

К примеру, она говорила меньше обычного и не давала втягивать себя в долгий разговор.

Казалось, мать сознательно решила, что разговаривая она постоянно рискует опростоволоситься – и поэтому лучше говорить как можно меньше.

Но провалы в ее памяти случались то и дело.

А ведь прежде она никогда не страдала забывчивостью.

Каждое утро мать встречала меня радостным восклицанием: «О, Бен!» – как будто она удивлялась, что я не в Бостоне, а тут, дома.

Словом, никаких глобальных трансформаций в характере и поведении моей матери не произошло, но что-то необратимо изменилось в ее повседневном настроении. Появилась какая-то прибитость, подавленность – словно она дистанцируется от всего и всех, уходит в себя. Это бросалось в глаза именно потому, что всю жизнь Энни Трумэн была заводная, активная, открытая для всех.

В том декабре университетские каникулы были особенно длинные, и я смог провести дома несколько недель.

По семейной традиции я взял на себя временные обязанности в полицейском участке – как я всегда делал во время долгих каникул. Однако моей главной обязанностью на этот раз было приглядывать за матерью.

К этому времени отец уже не справлялся. С самого начала проявилась его блистательная неспособность жить с человеком, страдающим болезнью Альцгеймера.

Клод Трумэн был по-прежнему Начальник, Чиф, Шериф – словом, шишка местного масштаба.

Пусть и на закате карьеры, но еще в силе.

Распустивший хвост павлин.

Довольный собой Наполеончик местного розлива.

Скажете, жестоко по отношению к отцу? Возможно.

Болезнь Альцгеймера ложится страшным, непомерным грузом на плечи здорового супруга. И может быть, несправедливо осуждать того, кому этот груз оказался не по силам.

Лучше скажу так, никого не обвиняя: Клод Трумэн привык черпать силы из себя самого – и привык к тому, что его жена черпает силы из самой себя.

Теперь, когда она вдруг стала зависеть от получения моральной силы извне, он попросту растерялся и не сумел встроиться в новую ситуацию.

Короче, я надел на несколько недель форму полицейского и был назначен отцом-шерифом в караул у больной матери – ловко устроился.

Первым делом я изучил уловки, которые выработал отец, чтобы оградить мать от досадных неловкостей.

По всему дому красовались желтые записочки-наклейки: «Не забудь выключить газ!», «Уходя выключи свет!», «Ключи на телефонном столике». И так далее.

К этим записочкам я стал добавлять собственные.

Я понимал, что постоянные устные напоминания и поучения только оскорбляют ее, женщину беспредельно гордую. Записки были не так обидны – в них был привкус игры, шутки.

Чтобы мать не потерялась вдруг, забыв дорогу домой, я по утрам регулярно и подолгу гулял с ней. Она уставала на весь день и уже не так рвалась из дома. Знающие люди посоветовали мне поставить по замку на каждую дверь – чтобы запирать мать в любой комнате. Так сказать, от греха подальше. Но я делать этого не стал – уж больно это похоже на тюрьму строгого режима. Впрочем, ключи от машины я надежно прятал – тут я не хотел рисковать.

Горестнее всего было общение с матерью. Любой самый обычный разговор превращался в тяжкое испытание.

– Бен, ты...

– Что, мама?

– Ах, ладно... Не важно.

– Нет-нет, ты скажи!

– Я не знаю... Я не могу...

– Ничего страшного, мама. Я слушаю. Итак, ты хотела сказать...

– Я хотела сказать...

– Да?

– Чем ты...

– Я учусь в университете, – догадываюсь я.

– Ну да, ну да. Я же знаю, да, знаю.

То, что она не может вспомнить нужное слово, приводило мать в бешенство. Это было так унизительно для нее! Она вдруг запиналась на середине фразы, хватала воздух ртом, судорожно дергала головой в поисках потерянного слова. Если мы в этот момент гуляли, она останавливалась, упирала взгляд в землю и терла кулаками лоб – мучительно напрягала память.

Сперва я всякий раз пытался угадать, что она имеет в виду, и подсказать, но она всегда так страшно шипела на меня и махала рукой – дескать, не смей, я сама, – и я эти попытки бросил.

Несмотря на все, я был крепок в своем намерении вернуться в Бостон и продолжать академическую карьеру.

Я убедил себя в том, что эта болезнь – потеря памяти – штука, конечно, неудобная, однако паниковать особо не стоит. К тому же мать еще чрезвычайно молода – тогда ей было всего лишь пятьдесят шесть лет! – и поэтому она с недугом мало-помалу справится, как она справлялась со всеми трудностями, которые встречались ей на жизненном пути.

Понадобилось большое несчастье, чтобы открыть мне глаза на то, насколько глубоко я заблуждался.

Двадцать четвертого декабря 1994 года стоял зверский холод. Нас завалило снегом, дул пронизывающий ледяной ветер. Утро выдалось серое, безрадостное, без единого солнечного лучика.

Мы с мамой решили отказаться от прогулки. Около одиннадцати позвонил Дик Жину и пригласил нас на импровизированную рождественскую пирушку в полицейском участке. Сандвичи и пиво (для Чифа, конечно, диетическая кока-кола). Я поблагодарил и отказался, но мать настояла на том, чтобы я пошел.

– Как-никак сочельник! Бен, пойди повеселись.

На улице слегка потеплело, хотя соблазнительней не стало. К тому же мне очень не хотелось оставлять маму одну дома. Впрочем, на какой-то час-другой – почему бы и нет.

– Я ведь не ребенок! – настаивала мама.

И я ушел.

Вернулся я примерно около двух. В доме было тихо. Я крикнул: «Мама!» Никто не отозвался. В спальне никого. Кровать аккуратно застлана.

Я запаниковал не сразу. Сначала я подумал, что она заблудилась где-нибудь в доме: один раз я застал ее в коридоре – она не могла вспомнить, которая дверь ведет в ее комнату. Возможно, она и теперь оказалась в подобном затруднении. Я обежал весь дом, но это было пустой тратой времени – на вешалке отсутствовали ее пальто, шляпа и варежки.

Я вышел во двор и стал громко звать маму.

Все напрасно. Только ветер свистел в ответ.

Сердце у меня сжалось от страха.

Почему я оставил ее одну? Болван, козел, придурок!

Крича во весь голос: «Мама! Мама! Энни!» – я вышел на дорогу. Никаких следов. Недавно проехала снегоуборочная машина. Мать могла пойти по дороге, могла где-то свернуть. Лес подходит к самой дороге – она могла пойти и туда. За три часа она могла забрести куда угодно и довольно далеко.

Болван, козел, придурок!

Я кинулся обратно в дом и позвонил в полицейский участок. Там ничего про мать не слышали, но тут же организовали поиски. Уже через несколько минут в розыске участвовало человек двадцать, а еще через полчаса – человек пятьдесят.

– Не волнуйся, Бен, ничего с ней не случится, – успокаивал меня отец.

– Солнце зайдет в пять часов, – напоминал я ему.

Отчего я не настоял на обычной утренней прогулке? Надо было наплевать на мороз, хорошо ее выгулять – она бы устала, и ее не потянуло бы из дома!

Я прошел по всем лесным тропкам, по которым мы с мамой обычно ходили. Потом стал прочесывать лес в стороне от этих троп. Ветер немного стих, заметно потеплело. Я взмок от беготни, устал кричать.

Нигде ни следа. Ни звука в ответ.

Только скрип снега под моими ботинками.

Участники поисков периодически связывались со мной по рации. Ничего нового сообщить они не могли. Энни Трумэн бесследно пропала.

Мало-помалу начинало темнеть. Мы продолжали упрямо прочесывать лес. Я слышал справа и слева крики: «Энни! Энни!» – и сам кричал без устали: «Мама! Мама!»

Что за злая насмешка судьбы, если она погибнет таким образом! Прожить такую замечательную жизнь и закончить ее так рано, так внезапно и так нелепо!

Вряд ли кто-либо имел продуманный план розыска. Сам я был слишком потрясен, чтобы ясно соображать. После двух часов более или менее хаотических поисков я выбился из сил и вынужден был остановиться, чтобы перевести дыхание. Я понимал, что время работает против нас. Я попытался сосредоточиться, собраться с мыслями и угадать, куда мать пошла.

Но весь ужас болезни Альцгеймера в том, что больной непредсказуем и может пойти куда глаза глядят. Обычная логика начисто отсутствует.