Колесо Фортуны - Николай Дубов

Таиска поначалу краснела и отворачивалась, потом приобыкла и решила, что если срам каменный или железный, то не считается, как бы его и вовсе нету.

Отъелась, подросла Таиска, стала попригляднее и была замечена барыней. За ловкость и резвость забрали ее из кухни в комнаты, под строгим приглядом экономки готовили в горничные. После олонецкой пашни, на которой больше камней, чем земли, здесь была не работа, а сплошной роздых - держи себя в аккурате да верти хвостом, по первому зову беги, как собачушка на посвист, - вот и вся премудрость.

Жить бы да жить, только барские дела пришли в упадок, прислугу отпустили. Вот тогда и попала Таиска к молодому Ганыке. Он только что женился и принялся протирать глазки жениному приданому. И ребятенок уже появился, а они все в театры да рестораны, в рестораны да театры. Только веселье было короткое - Старого барина в Ганышах хватил удар. И увезли Таиску в Ганыши... Спервоначалу-то вот как дико показалось: будто в родном олонецком погосте - глушь, лес да камень...

За каждой малостью - в губернский город, а то и в Киев.

Обвыкла, прижилась.

После смерти Старого барина хозяйка увезла сына в Петербург, в гимназию. Хозяин остался - дом перестраивать. Получился он несуразно огромный, путано построенный и чем-то похожий на самого хозяина. В нем полно было каких-то приживалов, служащих, которые не служили, а только жрали на дармовщину да крали. Все шло вкруговерть, без всякого толку и разбору. И сам Ганыка, какой-то непутевый, заполошный, все время выдумывал то одно, то другое, чтобы поддержать хозяйство, а толку было чуть, никакого толку. И не то чтобы вертопрах был, а так, незадачливый.

Ну, Таиске и горя было мало. Хозяин ее к себе приблизил, сделал экономкой, и теперь ее все величали Таисьей Лукьяновной... Жила в свое удовольствие, полной хозяйкой. Уж что было пито-едено, пето-плясано. Эх, молодо-зелено, дуром зерно мелено!.. Нет бы оглянуться на других и самой про будущее, про черный день подумать.

На всю жизнь могла себя обеспечить, горюшка не знать.

Дура была: живу, мол, барыней, так неуж у самой себя воровать? Барыня так больше и не приехала. Несколько раз летом приезжал сын - на каникулы. Неказист был сынок и, видно, не жилец: бледный, большеротый, насупленный. Ну, он ей был не помеха - колесом жизнь катилась. Одна только и досада была - Старый барин. Сколько раз уговаривала хозяина снять страхолюдный портрет и прибрать куда в чуланчик или хотя бы завесить. Только, видно, барин и сам его боялся - трогать не велел...

Отзвенели колокольчиками веселые годочки. Война и та не шибко помешала - война была далеко, а тут все утехи рядом.

А потом враз все оборвалось. Дождливой холодной ночью заявился вдруг сынок. Подрос, а все такой же гадючий, смотрит исподлобья, весь в прыщах. Что они там говорили - неизвестно, только на другой день лошадей запрягли и на станцию - в Екатеринослав ехать.

Таиске наказ: прислугу рассчитать, добро беречь. При первой возможности возвернутся... Только она их и видела...

Денег для расчета никаких не было, прислуга сама разбежалась, прихватывая вместо жалованья что глянется. Пробовала Таиска придержать, постращать - самое чуть не пристукнули. Осталась она во всех хоромах одна. Но выдержала недолго. По ночам и глаз не могла сомкнуть: запрется в боковушке, дверь сундуком заставит и трясьмя трясется. В доме, как в пустой бочке, все гудит и гремит - двери хлопают, стекла звенят, под тяжелыми шагами половицы стонут - то ли воры хозяйничают, то ли Старый барин свое имущество сторожит...

Бросила Таиска выморочный дом и сбежала в Семигорье, поближе к обители. Игумен ее знал и привечал, когда бывал в Ганышах. Барский дом ночь от ночи оголялся. Дом был обречен, и когда в нем осталось только то, что без риска для жизни утащить было нельзя, он занялся и выгорел дотла...

Вскорости и обитель закрыли, разбрелись иноки кто куда. Сорвалась с места и Таисья... И понесло ее по горькой дорожке - где только не была, чего не испытала, не навидалась!.. Мыкалась, мыкалась бездомовница и вернулась обратно. Здесь никто не ждал, никто не приветил.

Кое-кто косился. Живы были еще те, что все знали и помнили, - и про ее развеселую жизнь в помещичьем дому, и про то, как истаяло, расплылось по деревням ганыкинское имущество, а с дымом пожара улетели все следы... Вот и пошла жизнь из кулька в рогожку. Из Таиски, потом Таисьи Лукьяновны стала Лукьяниха, человечий отопок...

Растревожили, разбередили душу воспоминания, сон так и не пришел. Лукьяниха подождала, пока солнце подберет самую обильную росу, взяла лукошко и засеменила на правый берег. После недавнего дождика могли уже появиться лисички.

Идя через мост, она то и дело поглядывала на каменную коробку ганыкинского дома, стоящую на пригорке.

Сколько годов не подходила, не заглядывала туда?

Должно, без малого пятьдесят... Да и на что там глядеть?

На развалины куцего счастья своего?

Лисички действительно появились. Совсем еще молоденькие, тугие. Набрав полное лукошко - не только себе, а и хозяйке на гостинчик, - она пошла обратно и не удержалась: перед мостиком свернула вправо, к пепелищу.

Отчего ж не поглядеть разок? Лучшие годки пролетели тут, как ласточки... И сама, бывало, на эту горушку взлетала, будто ласточка, а теперь вот каждый шаг все тяжеле. Опустив голову к земле, она медленно поднималась по косогору и повторяла про себя вчерашнюю фразу:

ох, пито-едено, пето-плясано... Остановившись, чтобы перевести дух, она подняла голову и обмерла - в оконном проеме стоял Старый барин и своим пронзающим взглядом смотрел на нее.

Лукьяниха зажмурилась и перекрестилась: "Да воскреснет бог и расточатся врази его..."

Старый барин не исчез. Весь напружиненный, он опирался о подоконник и, казалось, вот-вот выпрыгнет, чтобы броситься на нее... Старуха упустила лукошко, рассыпая грибы, оно покатилось под гору, и следом за ним, взмахивая руками и как-то боком, будто подшибленная птица, всхлипывая и причитая, из последних сил заковыляла Лукьяниха.

В это время, крутя на пальце авоську, Юка подошла к сельмагу, стоящему у дороги, - мама послала ее за солью. Каких-то десять - пятнадцать минут разницы не составят, и можно сбегать к развалинам посмотреть. Ну, пока только так, предварительно... И тут она увидела, как, нелепо взмахивая руками, Лукьяниха ковыляет от развалин к мосту. Юка побежала навстречу.

- Бабушка, что случилось? - еще издали закричала она.

На старухе не было лица. Добежав до моста, она ухватилась за перила и начала креститься, что-то бормоча.

- Что случилось? Что с вами, бабушка?

Лукьяниха наконец узнала ее и забормотала:

- Вот - грех!.. Вот - бог наказал!.. Не надо было поминать, не надо было рассказывать... Грех! Смертный грех!