Русская фантастика 2011 - Василий Мельник

— Вы спрашиваете или хотите рассказать?

Священник посмотрел на Баклавского с довольной снисходительной улыбкой:

— Смешно, не правда ли? Кто сидит за этим столом? Служитель культа Ионы, Кита простившего. И светский человек, чья обязанность — мешать остальным обращаться к Киту. Да вы прямо отнимаете у меня хлеб, инспектор! Вроде бы не найти в Кето более непохожих персонажей, а дело-то у нас одно!

— Так что же с прощением? — спросил Баклавский. — Кит прощен, но лишен права голоса? И скажите, дон Марчелло, вы всерьез верите, что, покурив сушеные бобы, можно услышать их? Что бобы чем-то принципиально отличаются от кокаина или опиума?

— Насколько я знаю, — сказал священник, — хотя меня вряд ли можно причислить к специалистам в подобных вопросах, еще никому не пришло в голову бороться с дурманом во всех его проявлениях. Табак, опий, морфий, кокаин, алкоголь — все пагубные субстанции отравляют тело человека и калечат душу. Но только синим бобам уделено столь пристальное внимание власти. Значит, отличие есть? У кого бы спросить?

— У Канцлера, — пожал плечами Баклавский.

— И вы сказали: «услышатьих». Правильно — «услышать его»! Его! Что бы ни говорили великие мореплаватели и премудрые астрономы, а в высшем, метафизическом смысле мир стоит на спине у Кита. Единого Кита с миллионом сущностей. И если все твари океана устремляются в одну точку, то где-то в другом месте проседает суша. Вы же слышали, сын мой, о мифических островах, опустившихся в морскую пучину? Атлантида, Мадейра, Эль Бермудо — о них осталась только память. А в этот раз — очередь Кето. Ни одному кораблю не выплыть из гигантской воронки, ни однрму человеку не уйти от Страшного Суда.

— Дон Марчелло, — поморщился Баклавский, — мотивация сковородки годится лишь для торговцев и докеров. В подпорке нуждается слабое дерево, а дуб с бурей справится сам. Когда в человеке ослабевает внутренняя сила, он ищет помощи на стороне.

Священник развел руками.

— Иногда дуб вырывает с корнем… Меня удивляет, Ежи, что при всей ереси, которую вы проповедуете с умным видом, я никак не могу назвать вас безбожником. Вы упорствуете, пытаетесь отделить себя от окружающего мира, выстроить свои законы. А в моем приходе есть люди гораздо более образованные и тонкие, не чета вам или мне. Не одними модистками и клерками сегодня живет церковь. Вот ваш помощник не пренебрегает долгом перед Господом…

— Савиш? — не поверил Баклавский. — Мой дражайший Савиш, щеголь и сердцеед, игрок и театрал, не проспавшись после субботнего варьете, предстает пред вами во всем смирении? Чудны дела твои, Господи!

— Не поминайте имя Его всуе, — поджал губы дон Марчелло.

— Савиша? — уточнил развеселившийся Баклавский.

— Инспектор!

Священник даже хлопнул ладонью по столешнице.

— Вы юродствуете, потому что пытаетесь защититься, вот что я вам скажу.

— Защититься, святой отец? От чего же?

— От одиночества, сын мой. Гнетущего, постоянного, грызущего вас изнутри, подвигающего на бессмысленные поступки, дурные мысли и тщетные поиски выхода. Пока свет небесный не коснется вашей обманутой души, вам никуда…

— Дон Марчелло, — перебил его Баклавский, — мы же только что так интересно беседовали о Савише! Скажите же мне, он и на исповедь ходит? И причащается? Нет, мне просто интересно! А то живешь рядом с человеком, работаешь, и год за годом прочь, а ведь ближе не становишься ни на йоту, понимаете? Вы видите одно, я — другое, кто-то — третье, и вот если бы все точки зрения объединить, сложить в мозаику, то, может, тогда и стал бы придуманный образ походить на самого этого человека. А так…

— Приходите ко мне на службу, Баклавский, — примирительно сказал священник. — Я не хочу уговаривать вас. Современный мир и так переполнен пропагандой и рекламой. Даже страшно подумать, что нас ждет через двадцать-тридцать лет. Я просто зову. Дружески. Я вижу, вы созрели. Осталось только переступить порог — внутри себя.

Баклавский отрицательно покачал головой.

— Может быть, позже, святой отец. Не торопите меня.

Положил банкноту уголком под тарелку, встал.

— А скажите, дон Марчелло… Вот, к примеру, Савиш… Он хороший прихожанин? — поинтересовался Баклавский, уже надевая шинель.

Священник поднял на него взгляд, полный странных противоречивых эмоций, будто его попросили нарушить тайну исповеди. Что-то угадать по выражению лица святого отца не представлялось возможным — так можно нюхать смеси сиамских приправ, пытаясь по ниточкам отдельных запахов восстановить изначальный букет.

— Он старается, — сказал дон Марчелло. — Доброго дня!

 Баклавский вышел из жаркой харчевни и, жмурясь, родставил лицо ледяным ласкам ветра. Чанг едва заметно качнул подбородком в сторону книжной лавки на другой стороне улицы. Баклавский посмотрел туда, куда указывал помощник. Спиной к ним над развалом грошовых изданий склонился щуплый сиамец в неприметном сером пальто.

Беседа со священником отвлекла от насущных мыслей, что-то разбередила в душе. Баклавский сказал Чангу, что пройдется пешком до конца Бульваров и куда точно подогнать машину, а сам повернул к Круадору. Май, видя, что шеф не расположен к беседе, отстал на несколько шагов.

Улица художников брала начало от Бульваров и ленивыми изгибами текла по краю Горелой Слободы, обрываясь на подходах к Мертвому порту. С раннего утра рисовальщики спешили занять свободный простенок, чтобы явить миру свои холсты. Здесь не водилось гениев и мастеров, выпестованных в Художественной Академии. Круадор осаждали самоучки в поисках мимолетной уличной славы.

Среди плоских портретов и несуразных пейзажей Баклавский краем глаза углядел что-то необычное. Совершенно безумный горбатый человек со щеточками кистей разного калибра, вживленными под ногти правой руки, по-клоунски скакал перед целым каскадом миниатюр, только что не хватая прохожих за руки.

Его картинки казались похожими как близнецы — на каждой разноцветные кубы разных размеров пересекались, толкались, перетекали друг в друга без видимого смысла. Художник не озаботился даже тем, чтобы подобрать своим творениям пристойные рамки — неровно обрезанные куски картона размером с почтовую открытку смотрелись дико среди позолоченного резного великолепия Круадора.

— Как называется эта? — наугад спросил Баклавский, пытаясь поймать какую-то закономерность в серебристо-синей шахматной мешанине.

— Это — «Зима над океаном», — обрадовался вопросу художник. — Я больше всего люблю маринистику. Глаз смотрит, а душа отдыхает. Сначала у меня, пока рисую, а потом у вас — каждый раз, как соизволите задержать взгляд.