Убийца-юморист - Лилия Беляева

- Иду по следу... Раз уж взялась - доведу. Хотя пока - темно.

- Хочу знать, Танька! Жутко хочу знать, какая тварь сотворила такое! Какая гадина из гадин!

- Дарья, Виктор не объявился?

- Ты что! Откуда? Эгоистина, чертополох! С детства растет, где хочет и как хочет. По фигу ему все, если потянуло в странствия с мольбертом наперевес! Жуткий проходимец! Вот когда явится то... Я же говорила маменькин сынок! От таинственного незнакомца рожден! В гостинице в вестибюле встретились и все - солнечный удар. Как мать рассказала под настроение. Он был наш русский эмигрант, аристократ, красавец и умница. Обольстил сходу. И мать отдалась. Не осуждаю. Ей и было-то всего двадцать лет... И его она ни разу не помянула злым словом, хотя от него ни ответа, ни привета. И Витюша для неё - все. Память о сверхромантичном приключении. Тетки её осуждали, конечно. Понятное дело - одна с бухгалтером живет-лается, другая - с нуднейшим топографом. Мать своим поступком перечеркнула их праведное долготерпение.

- Ты хоть спишь?

- Немного. У Юрика краснуха. Вот еще! Когда Юрику был нужен хороший эндокринолог, а хороший - это за хорошие деньги нынче, как известно, моя мать месяц сидела за машинкой, не вставая. Что-то там строчила, строчила и получила денежек, и отдала мне... А одно свое стихотворение она так начала:

Ты ушел. Я шагов не слыхала.

Не споткнулся. Не крикнул: "Прощай!"

- Послушай, а не вела ли твоя мать дневник?

- Вроде, нет.

- А попробуй поищи. Вдруг...

- Ладно. Ты, Татьяна, не думай, я не ставлю свою мать как поэтессу где-то поблизости от Ахматовой, но... возьми Михайлова, которого издают и переиздают. Разве пахнет шедевром вот это:

Мы по улице идем,

Песню звонкую поем.

Мы - хорошие друзья

Ваня, Таня, Жорж и я!

- Не пахнет, Дарья. Но Михайлов написал очень много чего. Почему к нему вдруг прицепилась?

- Он не дал матери хода. Ее однажды выдвинули на премию, а он, говорят, поднял руку против. Дали слабенькому поэту, который носил за Михайловым папки. Не понимаю, как после этого моя мать пошла провожать его в последний путь! Говорю - больно сердобольная была! А знаешь, кто мою мать, поэтесску, хоронил? Ну пока ты по следу... Ну, две мои тетки, ну я. И какой-то сутулый старик с палкой. Он сказал над могилой, что в юности любил Ниночку очень, ради неё пошел служить во флот, так как ей нравилась военно-морская форма... И - никого из поэтов-писателей. Никого! А Витька с ума сойдет! Витька рехнется, когда, наконец, объявится! Даже не похоронил! Я даже не представляю, что с ним будет! Он и так всегда на нерве... А мать для него - все...

Гнусная, гадкая мысль внезапно пролезла в мою голову: "Так. Мать для него все. Значит, он все всяких, даже малюсеньких подозрений. Но именно такие, непогрешимые, вдруг оказываются в конце концов преступниками, убийцами..."

Я, конечно же, тотчас затоптала жуткое предположение как вспыхнувший клочок бумаги... Этого просто не могло быть! Это бред моего расхристанного воображения! Черт-те что и сбоку бантик!

Мне следовало побывать на московской квартире Шора и я отправилась туда. Но не наобум. Позвонила, узнала, что квартира обитаема. Но кем? Но что это за жилплощадь? Неужто настолько отвратна, что старик без сожаления бросает её в холодное время года и отправляется на свою дачку-полуразвалюшку? Ведь в начале апреля, помнится, и метель мела?

Однако нужный мне дом оказался вполне приличным: кирпичная девятиэтажка поблизости от метро "Проспект Вернадского". Дверь в квартиру Шора обита черным подваченным дерматином. Единственное, что её отличало от других, похожих дверей на площадке третьего этажа, так это рваная дыра в том месте, где, видно, не однажды взламывали и вновь ставили замок, потому что хозяин забывал или терял ключи.

Почти на честном слове висел и звонок, в форме белой, загрязнившейся пуговицы.

Я позвонила. Мне почудилось, что трезвон потревожил какие-то давно слежавшиеся пласты мироздания, где вполне уместны окаменелые следы шагов динозавра - так долго ни ответа ни привета. И в тот момент, когда я собралась уйти, - дверь приоткрылась, сквозь цепочку меня принялись допрашивать:

- Вы кто? Вы к кому?

Голос принадлежал очень старому человеку. Я объяснила, показала удостоверение. Мне поверили, цепочка упала со звоном, дверь распахнулась.

Действительно, меня позвал "проходить" старик, очень похожий на Семена Григорьевича Шора: та же большая лысая голова в седом одуванчиковом пуху, тот же курносый нос и те же толстые, детского изгиба губы. Сходство было такое разительное, что я подумала, будто вижу не живого человека, а привидение.

Но старик, одетый в полосатые, синие с серым пижамные штаны, в клетчатую рубашку и меховую безрукавку, действовал уверенно, разумно, предлагая мне сесть и объяснить конкретно, чем он может мне быть полезен.

Я незаметно оглядывалась. Это была небольшая трехкомнатная квартира м маленькой кухней и двумя проходными комнатами. В кухне, я заметила, стоял большой "двухэтажный" холодильник - мечта семидесятников, под названием "Розенлев". Это говорило о том, что хозяева в прошлом могли себе позволит кое-какие весьма дорогие игрушки.

Я сидела в старом кожаном кресле. Вернее, провалилась в него почти до полу - так расхлябаны были его пружины. Много-много кого привечавшее, темно-коричневое кресло это, с лысцой на овальных изгибах подлокотников, тем не менее являло характер дружелюбный. Во втором, точно таком же, расположился старик. Еще в комнате была широкая тахта, накрытая полосатым покрывалом, стояли стеллажи, забитые книгами сверху донизу, и стол у окна, письменный, с желтой лампой на ножке. Вот, собственно, и все.

- Вы удивлены, что мы похожи с Семеном Григорьевичем? - подал голос хозяин, глядя на меня сквозь мутноватые, сильные очки. - Ничего удивительного! Мы с ним братья. Мне, прошу извинить на правду, повезло: умерла его жена Роза, а нам с Жанной как раз стало некуда деться. Я вынужден был бросить в Алма-Ате прекрасную квартиру в связи с тамошними националистическими настроениями и приехать сюда вместе со своей женой.

- Поэтому Семен Григорьевич стал жить на даче?

- Не совсем. Он стал жить на даче из-за своей страсти к собакам. Его любимую собаку забил ногами какой-то негодяй. Сема не перенес, он получил микроинсульт, была "скорая". Он забрал вторую собаку и уехал в Зинино. Говорят, там опять нашел ей пару и опять страдал по поводу этих своих собак.

- Скажите кто-нибудь сюда к вам приходил после его смерти? Кто-нибудь интересовался, как он жил, почему умер?

Старик заерзал в кресле от приятной возможности немедленно распять все человечество, но особенно писательское, на позорном кресте истории. Он вскричал:

- Ведро желчи, ведро помоев, ведро утраченных иллюзий - вот что такое жизнь, дорогая девушка! Нас с женой буквально положило на постель именно полное невнимание к своему коллеге писателей, драматургов и поэтов! Я, конечно, не знаю, может быть, они там вымерли все, как мамонты, но Шор для них - ничто, абсолютное ничто. Даже не позвонили после того, как я позвонил. Мы вынуждены были хоронит его вместе с соседом, композитором Виноградовым Николаем Николаевичем. Хотя он сейчас тоже не при доходах, ибо лет ему много, и он страдает радикулитом. Но я говорю ему "спасибо".

- Так что никто не пришел? Не расспросил?

- От писателей? Никто. Если не считать поэта Лебедева. Он был, не скрою. Он и речь говорил в крематории. Мы вынуждены были продать стол и стулья красного дерева из соседней комнаты. Специально звали антиквара. Он взял их, вероятно, за полцены. Но вы сами понимаете, когда тело лежит в морге... Ах, как обидно - родной сын сослался на дела и не приехал на похороны! Родной сын Гарик которого Семен с Розой любили и лелеяли! Конечно, Израиль не Казанский вокзал, оттуда надо лететь самолетом, деньги тратить, но как же так!

За моей спиной зашаркали тапки, женский голос произнес:

- Не надо, Яша, открывать нашу жизнь постороннему человеку. Девушке это, наверное, даже неприятно.

Я обернулась, поздоровалась. Низенькая старушонка в янтарных бусах, похожих на крупную алычу, стояла у порога с подносиком в руках. Этот подносик она поставила передо мной на журнальный столик.

- Пейте чай! Сначала пейте чай! Я побывала в беженка, я знаю, как плохо человеку без ласки. Мы провели полгода в городе Николаевске. Мы не смогли там прилепиться. Мы растратили все свои деньги. Если бы не Сеня...

Женщины обычно более приметливы и схватывают мелочи, пожалуй, скорее мужчин. Поэтому я спросила Эмилию Борисовну, может, помнит она кого-то, кто интересовался, например, орденами-медалями Шора или чем еще, связанным с его жизнью...

Старушонка села в кресло, пошевелила крупную бусину под своим обвисшим подбородком, сказала:

- Вы думаете, здесь замешаны Семины ордена и медали? Очень возможно. Их не нашли. Мы искали, искали, чтоб на подушечках нести, как положено... Неужели вы думаете, он погиб из-за этих вещиц? Яша! - позвала она мужа. Яша! Вот и девушка так думает - из-за орденов! Сейчас же шпана ни с чем не считается.