Хруп Узбоевич - Александр Ященко

Мало-помалу молчание перестало передо мной быть этим понятием, и мои глаза зрением слышали многое, чего не слышало ни одно ухо, даже мое. Мир в молчании был для меня прежним говорливым миром, хотя и безмолствовавшим для уха. Я приближалась к тому времени, когда для меня не должно было быть более секретов: тихая дума становилась перед моими глазами громкой речью.

Но все же я была далека от совершенства, и теперь, когда мне нечего уже ожидать в будущем, я должна сознаться, что, постигнув, насколько это было доступно кому-либо, язык движений, язык молчания, я все же разгадываю далеко не все думы животных: у них, как и у человека, бывают минуты их действительного молчания.

Однако довольно с меня и того, чего я достигла к тому дню, когда мне, выражаясь речью людей, стукнуло 4 1/2 года. Я только не могла говорить, но речи и более ясные думы моих соседей и встречаемых животных я понимала вполне. Теперь, описывая свою дальнейшую жизнь, я могу уже смело вписывать и то, что слышала, так сказать, ухом и глазом от окружающих меня существ.

VII

Переселение домашнего зверинца на новую квартиру. — Неожиданная новость. — Тоска. — Думы о бегстве.

Чтобы осветить в своей памяти достигнутые мною в то время результаты, попробую восстановить перед глазами один важный для всех жителей кабинета день нашего выселения в другое помещение: хозяин со всем своим семейством перебирался в другой дом, только что выстроенный из камня, взамен деревянного, в котором мы до сих пор жили. Кабинет переезжал целиком: со всеми шкафами, книгами и живыми существами.

Разумеется, я знала об этом уже ранее и нисколько не удивилась, когда дня за четыре-пять до окончательного перемещения в кабинете стали появляться новые лица и в нем по дням водворялся ужаснейший гам. Кругом стучали, шуршали бумагой, накладывали и топали ногами, входя и уходя, разные служащие. Я с понятным интересом вслушивалась в громкий говор людей, вдумывалась в их мимолетные мысли, отражавшиеся на лицах, и в то же время не переставала следить за своими четвероногими и пернатыми соседями.

Кролики, не обращаясь собственно ни к кому, своими мордочками то и дело говорили:

— Что за история? Как будто и страшно… Но прелюбопытно…

— Ну, пролезай! — говорил иногда один кролик другому, пропуская соседа, перелезавшего через его голову.

— Прелюбопытно… — говорил в свою очередь тот, нисколько не замечая речи своего сотоварища.

Третий сидел в углу и, жуя капусту, бессмысленно повторял:

— Капуста, морковь, капуста, морковь…

Бобка то и дело стремительно вскакивала в свою вертушку и, не переставая, твердила без малейших признаков звука:

— Скорей, скорей, скорей…

Затем она проскакивала через дыру обратно в клетку и, прижавшись к прутьям, пристально всматривалась в работающих людей.

— Не понимаю, ничего не понимаю, — говорила ее мордочка и при малейшем стуке белка вновь отскакивала от прутьев, временно прячась в свою конуру. Когда она выглядывала оттуда, мои глаза слышали вопрос:

— Можно выйти?

Уши же ничего подобного не слышали.

Но кто меня удивил в это время, так это Ворчун.

Само собой разумеется, что первое, с чем он обратился к рабочим, когда они заявили ему: — Ну, заморская птица, скоро и ты поедешь! — были слова:

— Скажите, пожалуйста, вот новости!

Это очень развеселило всех присутствующих людей, из которых некоторые, как мне показалось, вообразили, что попка и в самом деле ответил, подумав.

Однако попка вслед за понятным всем окриком начал тараторить уж на своем родном языке, понятном только мне, да и то на этот раз не вполне ясном.

— Черт знает, что! Черт знает, что! — заворчал он. — Никак не думал, никак не думал… Опять путешествие. Надоело, надоело… Дома лучше…

— Дома лучше! — заорал он изо всех сил, и когда ему кто-то сказал:

— Чего ты, попка, кричишь? — он человеческим голосом, но столь же громко закричал:

— Дуррак!

— Перестань, Ворчун! — раздался вдруг голос хозяина, но попка, очевидно, был не в духе и немедленно ответил:

— Скажите, пожалуйста, вот новости!

После этого он уже не обращал внимания ни на кого и, словно в бреду, болтал о каком-то месте, где было лучше, что переезды ему надоели, что все на свете глупо, а хорошо есть, да не здесь…

Что-то в этом роде…

Только потом, уже при других обстоятельствах, я поняла, что попугай припомнил свою привольную жизнь в Африке и переселение на другую квартиру, быть может, принял за новую посадку на корабль. Только рыбы и жители ящика, казалось, не заметили своего переселения и не проявили ни малейшего волнения, когда их с некоторыми затруднениями вытаскивали из кабинета.

Меня вынесли последней, и я была свидетельницей отъезда всех своих сожителей.

Когда дошла очередь до клетки Ворчуна, он вдруг замолчал, и я прочла по его фигуре:

— Будь, что будет!

Но откуда-то появившаяся Гри-Гри разразилась таким звонким лаем, что я едва разобрала, что она кричала:

— Едем, едем. Всякая прогулка есть развлеченье. Глупая птица! Я тебе с наслажденьем откусила бы нос, но жаль, что я не могу тебя достать. Едем, едем!..

Несомые вслед кролики метались из стороны в сторону, и их фигурки, казалось, говорили:

— Любопытно, но страшно… любопытно, но страшно.

Бобка забилась в конурку и, вероятно, ни разу не выглянула во всю дорогу. Догадываюсь, что она сидела там, полная страха и трепета.

— Ну, Хруп, теперь твоя очередь, — сказал хозяин, отбирая мою клетку от подхватившего было ее рабочего, и, взяв ее за кольцо, понес меня сам в наше новое помещение. Клетка качнулась. Я пошатнулась, желая сохранить равновесие.

— Не пугайся, дурашка, не продавать несу, — прибавил хозяин, думая, что я забеспокоилась.

О, как мне хотелось тогда крикнуть человеческим языком:

— Недогадливый человек! Я, простая крыса, родившаяся в одном из твоих подпольев, проницательнее тебя, разумного существа!

Но я не могла этого крикнуть, и слова хозяина остались без достойного ответа.

Началась новая жизнь в новом здании. Наш кабинет в общем был все тем же прежним кабинетом, так как был обставлен старой мебелью и теми же шкафами с книгами, только рядом с ним была еще небольшая комната, в которую был унесен рабочий стол хозяина. В новом доме он уже не занимался в нашем помещении. Впрочем, дверь к нему всегда была отворена. Для меня новый дом был особенно памятен тем, что в нем я познакомилась из бесед хозяина и девочек с некоторыми подробностями о крысиной породе, кое с чем про других животных и в нем-то я обдумала и привела в исполнение новый план, имевший такое большое значение в моей жизни. Какой это был план, — я сейчас не скажу: я хочу сказать про него в другом месте.

Мне минуло пять лет, и в нашем подполье я была бы на положении старой крысы, хотя там у нас никакого счета лет никто не вел. Однако я свой возраст считала только зрелым. Я была полна сил и энергии. С вида я была сытой, но отнюдь не толстой крысой. Особенно гордилась я тем, что чешуйчатые кольца моего хвоста не выглядели безобразными, прилегали красиво друг к другу, и волоски, покрывавшие его, были не щетинисты, как у крыс подполья, а мягки.

Вообще я имела такой прекрасный вид, что люди, видевшие меня впервые, спрашивали у моих хозяев:

— Давно у вас эта молодая крыса?

И я была очень довольна, когда мои хозяева отвечали:

— Какая же она молодая? Ей уже четыре года с лишним!

— Но она выглядит совсем молодой, судя по ее шелковистой шерсти и изящным формам.

— Мы за ней ухаживаем, — был ответ.

Насколько приятно было мне первое заявление, настолько неточно было второе объяснение: я была моложава исключительно благодаря своей врожденной чистоплотности.

Итак, мне было пять лет. Мои молодые хозяйки также уже выросли. Младшей, Вере, было восемь лет, а старшей, Нюте, — девять.

Девочки по утрам ездили куда-то учиться. Я видела их в обыкновенные дни не раньше, как около их обеда. Зато вечерами они частенько сидели у отца, который вынимал тогда из какого-нибудь шкафа книги, показывал им оттуда картинки и читал или говорил много про разных зверей. Это заставляло меня прислушиваться, тем более, что, кончив свою науку, я скучала бездействием. Но я узнавала из слов хозяина так много нового и столько для меня непонятного, что ясно я себе не представляла всего того, что читал или рассказывал хозяин. Картины же, которые при этом им показывались девочкам, были для меня или невидны за отдаленностью или непонятны, так как иногда они изображали животных очень уж диковинных. Зато мне как то веселее было, когда я случайно видела изображения знакомых мне существ. Раз даже я увидела свой собственный портрет. Я шучу, конечно, так как я-то умею распознавать тонкие различия одной крысы от другой. Но рисунок, поднесенный мне хозяином, все же изображал одну из наших крыс.