Красный снег - Александр Пензенский

Получив в ответ согласие, Владимир Гаврилович легко поднялся и быстро оделся – не любил Филиппов кабинетные дела и не особо это скрывал.

* * *

23 февраля 1912 года. Санкт-Петербург, Петроградская сторона. 11 часов 23 минуты

Работал Николай Боровнин в довольно темном, угрюмом месте. Над входом висела выцветшая и порядком облупившаяся вывеска, гласившая: «Трактиръ „Муромъ“ для своих гостей открытъ съ 1899 года». Саму вывеску, судя по состоянию, с тех пор не обновляли. В стены окружающих домов, в улицу, тротуарные камни, редкие кусты – в сам воздух и землю, казалось, впитался едкий запах краски – сказывалось близкое соседство с Печатным двором. В заведение вели три щербатые ступеньки. И вели они, конечно же, не вверх, а вниз – трактир занимал полуподвальное помещение дома на углу Ораниенбаумской улицы и Колпинского переулка.

Велев извозчику дожидаться, Владимир Гаврилович, внимательно глядя под ноги, спустился, потянул ручку. Внутри тренькнул колокольчик, но никто на вошедшего не оглянулся: в общем зале было почти пусто, лишь два бородатых мужика, по виду – ломовики[9], шумно дуя на блюдца, пили чай вприкуску с сахаром. За стойкой никого не было, только медным боком нависал над ее краем огромный трактирный самовар.

Владимир Гаврилович еще раз хлопнул дверью, чуть резче. Колокольчик отозвался громче, и это возымело нужный эффект: открылась одна из дверей в дальней стене, и оттуда выкатился согбенный линялый субъект, перекрестил лоб с залысинами, просеменил к важному господину.

– Чего изволите, господин полицейский?

Владимир Гаврилович не удивился – этот тип людей всегда безошибочно определял представителей власти, отнекиваться, конечно, можно, но смысла совершенно никакого нет. Потому Филиппов представился, спросил, где можно поговорить с глазу на глаз. Трактирщик (это, собственно, и был хозяин заведения) назвался Силантием Ивановичем и указал на дверь, но не на ту, откуда минутой раньше сам появился, – на соседнюю. За дверью оказался обычный кабинет с выскобленным столом и лавками вместо стульев и диванов. По стенам были расклеены лубочные картинки, все больше на батальные темы: казаки в Париже да Крымская война.

С сомнением изучив подушки, набросанные на лавки для удобства гостей, Владимир Гаврилович все-таки сел, снял шляпу, строго посмотрел на застывшего в угодливой позе хозяина, достал записную книжку, карандашик.

– Мне, Силантий Иванович, требуется поговорить с вашим работником, Николаем Боровниным, но прежде я и вам хочу задать несколько вопросов.

– Иль натворил чего? – ахнул трактирщик и опять перекрестился. – Вроде бы тихий малый, но вы же знаете, как в народе-то про тихих говорят.

– Сейчас и узнаем, натворил или нет. Не отлучался ли Николай с понедельника на вторник с работы? Может, больным сказывался?

– Да некуда ему отлучаться, слава богу. – Силантий Иванович опять осенил себя крестом. – Он же одинокий, мать с братом далеко, не наездишься. Да и не болел ни разу. Он и от выходного-то отказался, каждый день туточки, все из нужды пытается выкарабкаться.

– И как, получается?

– Да разве ж ее, клятую, одолеешь? Что могу – плачу, стараюсь не обижать парня. Да сами видите, – он махнул на закрытую дверь, – одна голь чай копеечный пьет. Не зажируешь. – И опасливо покосился на бегающий по бумаге карандаш.

– Давно у вас работает Боровнин?

– С середки лета. Прямо после Петрова дня нанялся. Покликать его?

– Покличьте, – кивнул Филиппов.

Трактирщик скрылся за дверью, вернулся через минуту, подталкивая легонько в широкую спину дюжего усача. Тот хмурился, будто спросонья, но не противился тычкам. На полицейского посмотрел ровно, без видимого беспокойства, даже без любопытства.

– Садитесь, Боровнин. – Владимир Гаврилович указал на место напротив себя. – Вы ведь Николай Боровнин, из деревни Поповщина Порховского уезда?

Малый кивнул, пробасил в ответ:

– Так точно, господин полицейский, я это. Некогда мне садиться, вы спрашивайте, чего хотели, да пойду я – сейчас уж народ повалит, не посидишь больно-то.

– Ох, Николаша, скажешь тоже – повалит, – зачастил Силантий Иванович. – Ежели б валил народ-то. А и повалит – обождут. Садись и отвечай, не гневи господина Филиппова.

Николай равнодушно пожал плечами – обождут так обождут – и опустился на лавку.

– Николай Васильевич, ответьте, давно ли вы бывали в Поповщине?

Боровнин почесал затылок, покосился на хозяина.

– Дома-то? Да уж порядком. Как сюда устроился, так и не был ни разу. Выходит, с лета. А случилось-то чего?

«Значит, все-таки любопытно», – кивнул Филиппов своим мыслям.

– Случилось. Вы знаете Симанова Осипа Матвеевича?

– Знаю. Работал у него в помощниках.

– И как вам у него работалось?

– Грех жаловаться, хороший был хозяин. Платил честно. За стол сажал. Привечал.

Филиппов удивленно посмотрел на собеседника.

– Был?

– Знамо, был. Теперь-то другой, – хмыкнул Николай.

– Понятно. А что ж тогда ушли от Симанова, коль все так ладно складывалось?

– С другим Симановым не поладил. С сыном.

– С Устином? Из-за чего?

Боровнин опять почесал голову.

– Не нравилось ему, что Осип Матвеич меня отличает.

Пора было переходить к самому главному, но Филиппов медлил – достал папиросы, протянул Боровнину. Тот молча взял, склонился к предложенной спичке, выпустил струйку дыма.

– Душистые. Благодарствую. Дорогие, должно?

Владимир Гаврилович сам закурил, подвинул раскрытый портсигар Николаю.

– Возьмите еще.

– Спасибо, хватит мне. Привыкну ишшо. – И закашлялся, стукнул себя пару раз в грудь. – Видите, не по моему нутру табачок.

– Николай Васильевич, где вы были вечером и ночью понедельника?

– Этого? Так вечером тут. А ночью на квартире. Я ночами больницу сторожу, там рядом и квартирую. На Пряжке.

– Далековато.

– Зимой по реке близко.

Филиппов прищурился, приготовился ловить эмоции и медленно произнес:

– В ночь с понедельника на вторник в Поповщине ограбили Осипа Симанова.

Боровнин снова кашлянул, удивленно протянул:

– Эвон чего… Дома? Да как смогли-то? У него ж кобелей медведи боятся. И забор в полтора роста.

– И не просто ограбили, а убили. Всю семью.

Силантий Иванович ахнул, закрестился, а Николай побледнел, вцепился руками в столешню.

Филиппов чуть помолчал и закончил:

– Крепитесь, Николай Васильевич. Бандиты никого не пощадили. Ни сноху, ни детей, ни вашего брата.

Владимир Гаврилович приготовился к громкому проявлению эмоций, но Николай молчал. Побелевшие пальцы сжимали темное дерево, а по лицу катились слезы, застревая в усах. Трактирщик испуганно таращился на Боровнина, шевелил подрагивающими губами – видно, читал молитву – и без остановки накладывал на себя кресты.

– Извините, Николай Васильевич. Я понимаю ваше горе, но дабы изловить злодеев, мне необходимо задать вам еще несколько вопросов. Скажите, как будете готовы продолжать. Силантий Иванович, я бы чаю выпил. Не здесь, там поставьте у окна, пусть остынет чуть.

Трактирщика упрашивать не пришлось, вылетел из кабинета пулей. Николай сглотнул, вытер рукавом лицо.