Весь мир театр - Борис Акунин

Фандорин заглянул в раскрытую книгу. Прямо под торжественной записью о Дне независимости кто-то фиолетовым химическим карандашом вкривь и вкось, крупно, накарябал: «До бенефиса восемь единиц. Одумайтесь!»

Все подходили, смотрели, недоумевали.

— Театр — это храм! Служение актера — высокая миссия! Без благоговения и сакральных предметов нам нельзя! — чуть не плакал Штерн. — Тот, кто это сделал, хотел оскорбить меня, нас всех, наше искусство! Что это за каляки? Что они означают? Сколько раз повторять: у меня в театре нет и не будет бенефисов. Это во-первых. А во-вторых, надругаться над нашей святыней — все равно что нагадить в церкви! На такое способен только вандал!

Кто-то слушал его с сочувствием, кто-то разделял негодование, но слышались и смешки. Во всяком случае, автор дурацкой надписи не объявлялся.

— Уйдите все, — слабым голосом сказал режиссер. — Никого не хочу видеть… Работать сегодня невозможно. Завтра, завтра…

Пользуясь тем, что все смотрят на страдальца, Фандорин не сводил глаз с Элизы. Она казалась ему недостижимо далекой, воистину звезда Аль-Таир, и эта мысль отчего-то была мучительна.

Он понимал: с этой болью нужно что-то делать, сама собой она не утихнет.

Вторую ночь подряд Эраст Петрович не мог уснуть. Притом мысли его были заняты отнюдь не дедукцией по поводу змеи в цветочной корзине. Внутреннее состояние гармонического человека миновало несколько последовательных стадий.

На первой Фандорину вдруг открылась простая истина, которую менее умный и сложный индивидуум осознал бы гораздо раньше. (Правда, нужно сделать скидку на то, что эту страницу жизни Эраст Петрович считал давно прочитанной и навсегда закрытой).

«Я влюблен», — внезапно сказал себе 55-летний мужчина, много всякого повидавший и переживший на своем веку. Удивился до невероятности, даже рассмеялся в тишине пустой комнаты. Увы, сомненья нет — влюблен я? Влюблен, как мальчик, полон страсти юной? Да полно! Какая постыдная нелепость, даже пошлость! Перегореть сердцем к 22-летнему возрасту; потом еще треть века жить над едва тлеющим пеплом, бестрепетно снося разящие удары судьбы и сохраняя холодность рассудка при самых роковых обстоятельствах; достичь душевного покоя и ясности в нестаром еще возрасте — и вновь впасть в ребячество, оказаться в смешном положении влюбленного?!

И, главное, в кого! В актрису, то есть существо заведомо неестественное, изломанное, фальшивое, привыкшее кружить головы и разбивать сердца!

Но это только половина проблемы. Вторая еще унизительней. Влюбленность была неразделенной, без взаимности и даже интереса с противоположной стороны.

За минувшие годы столько женщин — прекрасных и умных, блестящих и глубоких, инфернальных и ангелоподобных — дарили ему обожание и страсть, он же в лучшем случае позволял им себя любить, почти никогда не теряя хладнокровия. А эта заявляет: «Я принадлежу только себе». И смотрит, будто на надоедливую муху!

Так Эраст Петрович, незаметно для себя, перешел на следующую стадию — возмущения.

Да принадлежите вы кому хотите, сударыня, мне что за дело! Влюбился? Взбредет же в голову этакая блажь! Снова рассмеявшись (теперь уже не удивленно, а сердито), он приказал себе немедленно выкинуть примадонну с трескучим псевдонимом из головы. Пусть они там в своем театрике сами разбираются, кто кому подкладывает свинью — то есть гадюку. Бывать в их сумасшедшем доме опасно для психики рационального человека.

Воля у Эраста Петровича была стальная. Решил — как отрезал. Сделал вечернюю гимнастику, даже поужинал. Перед сном почитал Марка Аврелия, выключил свет. И в темноте наваждение навалилось с новой силой. Вдруг возникло ее лицо со смотрящими сквозь тебя глазами, послышался нежный, глубокий голос. И прогонять «принцессу Грезу» не было ни сил, ни, что хуже всего, желания.

До рассвета Фандорин проворочался, время от времени пытаясь отделаться от манящего видения. Но был вынужден признать, что порция яда слишком сильна, организм отравлен безвозвратно.

Он оделся, взял нефритовые четки и занялся проблемой всерьез, по-настоящему. Так началась третья стадия — осмысления.

Я влюблен, отрицать абсурдно. Это раз. (Щелкнул зеленый шарик.)

Видимо, без этой женщины жизнь будет мне не в радость. Это два. (Снова щелчок.)

Значит, нужно сделать так, чтобы она была моей — только и всего. Это три.

Вот и вся логическая цепочка.

Сразу сделалось легче. У человека действия, к каковым относился Фандорин, ясно обозначенная цель вызывает прилив энергии.

Прежде всего пришлось внести поправки в действующую конституцию, которая никак не предусматривала такого неожиданного кульбита на гармоничном пути к старости.

Идет себе человек по полю, перейти которое — жизнь прожить, спокойно смотрит на плавную линию горизонта, и тот вроде бы постепенно проясняется, становится ближе. Дорога приятна, шаг размерен, небо над головой клубится спокойными тучами — ни солнца, ни дождя. И вдруг удар грома, разряд молнии, и неистовая электрическая стрела пронзает все существо, тьма обрушивается на землю, не видно ни дороги, ни горизонта, куда идти непонятно, а главное — не понятно, надо ли вообще куда-то идти. Человек предполагает, а Бог располагает.

И тело, и душу пронизывала электрическая вибрация. Фандорин чувствовал себя черепахой, внезапно оставшейся без панциря. И страшно, и стыдно, но зато не выразимое словами ощущение, будто… будто дышит вся кожа. И еще: словно дремал и вдруг проснулся. Можно и мелодраматичней: восстал из мертвых. Кажется, я похоронил себя раньше времени, думал Эраст Петрович, все быстрее перебирая нефритовые шарики. Пока продолжается жизнь, в ней возможны любые неожиданности — как счастливые, так и катастрофические. Причем главные из этих сюрпризов совмещают в себе и первое, и второе.

Фандорин сидел в кресле, глядя на медленно наполняющийся светом оконный проем, и растерянно прислушивался к происходящим внутри переменам.

Таким и застал его Маса, осторожно заглянувший в дверь в восьмом часу утра.

— Что случилось, господин? С позавчерашнего дня вы на себя не похожи. Я вам не докучал, но это меня тревожит. Я никогда вас таким не видел.

Подумав, японец поправился:

— Давно таким не видел. У вас стало молодое лицо. Как тридцать три года назад. Вы, наверно, влюбились?

Когда же Фандорин с изумлением воззрился на ясновидца, Маса шлепнул себя по блестящей макушке:

— Так и есть! О, как это тревожно! Нужно принимать меры.

Это мой единственный друг, который знает меня лучше, чем я сам себя знаю, подумал Эраст Петрович. Таиться от него бессмысленно, а кроме того Маса отлично разбирается в женской психологии. Вот кто может помочь!

— Скажи, как завоевать любовь актрисы? — без обиняков спросил Фандорин о самом главном, по-русски.

— Настоясюю ири понароську? — деловито осведомился слуга.

— То есть? Что значит «любовь понарошку»?

О материях чувствительных Маса предпочитал говорить на своем родном языке, считая его более утонченным.

— Актриса — все равно что гейша или куртизанка высшего ранга, — деловито принялся объяснять он. — У такой женщины любовь бывает двух видов. Легче добиться любви сыгранной — они отлично умеют ее изображать. Нормальному мужчине ничего больше и не нужно. Во имя такой любви красавица может пойти на некоторые жертвы. Например, в доказательство страсти остричь себе волосы. Иногда даже отрезать кусочек мизинца. Но не больше. Однако иногда, довольно редко, сердце подобной женщины пронзается настоящим чувством — таким, ради которого она может согласиться и на двойное самоубийство.

— Поди ты к бесу со своей японской экзотикой! — Эраст Петрович разозлился. — Я спрашиваю не про гейшу, а про актрису, нормальную европейскую актрису.

Маса задумался.

— У меня были актрисы. Три. Нет, четыре — я забыл мулатку из Нового Орлеана, которая танцевала на столе… Пожалуй, вы правы, господин. Они отличаются от гейш. Завоевать их любовь гораздо легче. Только трудно понять, сыгранная она или настоящая.

— Ничего, как-нибудь разберусь, — нетерпеливо сказал Фандорин. — Ты сказал, легче? Да еще гораздо?

— Было бы совсем легко, если б вы были режиссер, сочинитель пьес или писали в газетах статьи про театр. Актрисы признают высшими существами только три эти типа мужчин.

Вспомнив, какая улыбка озарила лицо Элизы, когда она приняла его за театрального рецензента, Фандорин так и впился глазами в своего консультанта.

— Ну? Говори, говори!

Маса рассудительно продолжал:

— Режиссером быть вы не можете, для этого нужно иметь свой театр. Рецензии писать, конечно, нетрудно, но пройдет много времени, прежде чем вы сделаете себе имя. Напишите хорошую пьесу, где у актрисы будет красивая роль. Это самое простое. Я занимался сочинительством. Дело нетрудное, даже приятное. Вот вам мой совет, господин.