Мне – 75 - Юрий Никитин

То, что говорю, похоже на старческое брюзжание типа: в наше время и снег был белее, и девки толще, и мы орлы… Нет, снег был тот же, девки еще дурнее, а мы были редкостными олухами, наделавшими множество ошибок и потерявшими много лет на всевозможные тупики.

Так постарайтесь не терять вы!.. Конечно, потеряете все равно много, но если поверите, то потеряете меньше, а каждый выигранный у глупости год – это немало.

Только дураки говорят, что в молодости нужно делать глупости, чтобы в старости было что вспомнить. Это опять же с точки зрения молодых идиотов и системы их примитивненьких ценностей.

Да, почему-то уверены, что в весьма зрелом возрасте, который они называют старостью, нам только и остается, что вспоминать те глупости, да еще тех баб, которых имели или не сумели поиметь.

Блин, да половину забываешь через месяц, а в старости если каких-то и вспоминаешь, то лишь с чувством стыда, какими же дураками тогда были, а в самом деле то был я, сейчас бы таких дуростей не натворил, сейчас бы я ее, ее маму, а еще и ее тетю…

Никакой жалости к себе и снисходительности! В смысле, никаких «пойду полежу на диване». Другое дело, рекомендую по собственному опыту, дневной сон.

Это не просто полежать, а если и полежать, то обязательно погрузиться в сон, что и лечит, и ремонтирует, и систематизирует память, и продлевает жизнь…

Я сплю не больше, чем полчаса, да и то не всегда. Спал бы и больше, да не спится, но если можете проспать днем целый час – спите! Это не повредит, точно, а подлечить и кое-что исправить может и наверняка сделает.

Сон – всегда очень полезно. А вот просто лежать – нет. Потому вставайте и занимайтесь делами. Активно.

Да, когда-то наступит момент, когда я не смогу писать книги. Мемуары, извините, это не то, это не творчество, а если творчество, то оно как раз и недопустимо в мемуарах.

Но я перестану писать, когда в самом деле не смогу. Это либо мозг откажет, либо руки, либо сердце, но никак не заранее, как получается у многих, ходят такие бодренькие дедуганчики, выращивают полезные морковки на дачах и ведут стерильно правильные и никому не нужные, кроме них самих, жизни.

Хотя, повторяю, это правильно, мы сами должны стараться продлить свои жизни как можно дольше, но обязательно должны стараться быть полезными обществу. Стремительно тающее молодое поколение уже вот-вот не сможет прокармливать огромную армию пенсионеров, которые не хотят понимать, что деньги на пенсии нужно откуда-то брать!

Конечно, если намерены помереть в этом же году, тогда да, катись оно все, но мы намерены жить долго и счастливо? Так вот, чтобы еще и счастливо, нужно стараться работать как можно дольше. Это полезно не только вашему здоровью, но и здоровью общества, от которого, кстати, в немалой степени зависит и наше здоровье.

Мы все умираем раньше своего, как говорится, часа, и даже стареем раньше. Эту нехитрую и часто повторяемую истину я проверил сам, когда моя мама, уже одряхлевшая и почти ослепшая, передала мне в Москву, что уже «не может за собой ходить» и нуждается в уходе.

И вообще, уже пожила, целых пять лет на пенсии, отец умер в пятьдесят с чем-то, не дожив и до пенсии, так что пора уже и ей.

С житейской точки зрения вроде бы говорит верно: почти ослепла от старости, чуть-чуть видит одним глазом, ноги почти не ходят, приходилось водить под руку, здоровье совсем захирело…

Я съездил в Харьков, забрал ее и перевез в Москву, определив к дочери, что жила в двухкомнатной с ребенком.

К себе, объясняю, взять не мог, тогда мы с Лилей скитались по квартирам, выплачивая огромный долг в двести восемьдесят тысяч долларов.

Одновременно в клинике Федорова сделали ей блестящую операцию, вернув стопроцентное зрение, в других клиниках покололи всякие там церебролизины и прочие укрепляющие мозг и тело, и, когда выписали, ее было не узнать.

Но старики вечно страшатся, что они нас «объедают», занимают место, причиняют массу неудобств и потому как бы постоянно извиняются за то, что еще живут и отвлекают на себя часть усилий и средств, которые их дети должны бы направить на своих детей.

Я работал как бригада лошадей, постепенно выплатили долги, купили самую дешевую квартиру в Москве, в строящемся тогда Южном Бутове, а еще позже такую же однушку через сквер напротив, так чтобы нам с матерью можно было видеть друг друга на балконах. Ну, это понятно, с родителями жить вместе нельзя, начнутся стычки, а вот так помахать друг другу, а то и зайти в гости на десять минут – это самое лучшее для сохранения отношений между поколениями.

И все равно она постоянно считала, что объедает и занимает место, хотя я так же постоянно твердил, что я богатый и толстый, для меня содержать ее ничего как бы и не стоит.

Потом ей стало худо, снова вызывали врачей, помещали в больницу, восстанавливали, выписывали, и снова она жила еще десяток лет, потом еще десяток, и всякий раз ужасалась, что вводит меня в расходы, так как в больницы попадает все чаще.

В девяносто лет она перестала выходить во двор, пришлось взять для нее медсестру-сиделку. Конечно, подешевле, с Украины, но трудолюбивую, квалифицированную и очень заинтересованную, чтобы моя мать жила как можно дольше, потому что платим за уход втрое больше, чем получают ее подруги на госслужбе.

И снова разговоры, что зажилась и ей пора умирать, но я твердил, что она для меня – подопытная мышь, должна жить как можно дольше, а я буду ориентироваться на нее, потому обязана жить не для себя, а для меня.

Это подействовало, она жила, но все-таки твердила на всякий случай, что это только потому, что надо мне, а так бы освободила квартиру, я ее продал бы или пустил квартирантов, а это деньги…

В девяносто семь с нею случился приступ, ее отвезли на «Скорой» в больницу. Мест, как обычно у нас, нет, положили в коридоре, но с приступом справились, все в порядке.

Ночью она поднялась в туалет, в полутемном коридоре запнулась за порог, упала, и у нее разорвалась аорта. Смерть наступила мгновенно.

Повторяю еще раз, это очень важно: она собиралась умереть несколько раз, начиная с шестидесяти! С восьмидесяти уже все чаще повторяла, что сколько же можно жить, уже пора, и только мое упорство и требование жить удерживало ее на этом свете. Так что если не все, то очень многое зависит от нашего настроя.

Многие умирают раньше срока, я имею в виду отмеренный специалистами срок в сто двадцать лет, потому что их деды-прадеды и даже родители умерли в свои шестьдесят. Потому эти в семьдесят уже чувствуют, что зажились, как-то даже неловко «есть чужой хлеб», непривычно выбиваться из строя, нужно же как все, мы же и на юг летом ломимся стадом только потому, что «так все»…