Дуэли и дуэлянты: Панорама столичной жизни - Яков Гордин

Обращаясь к царю, Павел Дмитриевич с «римской» прямотой декларировал основополагающую для дворянского авангарда мысль: никакие обязанности службы, никакой формальный долг перед государством не может заставить дворянина поступиться требованиями личной чести. «Священнейшие обязанности чести» «частного человека» — превыше всего. Роковые человеческие конфликты должны решаться вне закона государственного, но — по закону нравственному.

Павел Дмитриевич, при его далеко идущих реформаторских планах, желал сохранить в глазах лучших людей армии свою репутацию человека незапятнанной чести, даже рискуя жизнью…

Александр одобрил его позицию… И потому, что любил Киселева, еще не подозревая в то время о его близости к декабристам, и потому, что дуэль, как это ни странно, импонировала его вкрадчиво упрямой, не блещущей физическим мужеством натуре, и потому, что снисходительное отношение к дуэлянтам входило в многообразную систему его игры с дворянством.

Император оставил Павла Дмитриевича на прежней высокой должности, показав, что августейшая воля неизмеримо выше писаного закона.

Зловещая подоплека истории ясна была не только ближайшему окружению Киселева — Басаргину, Бурцеву, но и дальним его друзьям. Генерал Закревский, узнав о поединке, писал из Петербурга: «Много хотел бы с тобою говорить по сему случаю, но не могу вверить мыслей моих почте, которая не всегда аккуратно ходит, а оставлю до личного с тобою свидания…» Под неаккуратностью почты здесь, естественно, подразумевалась возможность перлюстрации.

Но ничто в поведении Павла Дмитриевича не бывало простым и поддающимся ясной оценке с точки зрения человеческой.

И сама непосредственная причина конфликта при внимательном рассмотрении оказывается не столь уж для него выгодной.

Басаргин, знавший все дело от Киселева и близких к начальнику штаба людей, так описал поведение Мордвинова во время событий в Одесском полку: «…Частным образом сделалось известным, как главнокомандующему, так и генералу Киселеву и об заговоре, и о том, что бригадный командир Мордвинов знал накануне происшествия, что в Одесском полку готовится какое-то восстание против своего командира. Вместо того, чтобы заранее принять какие-либо меры, он, как надобно полагать, сам испугался и ушел ночевать из своей палатки, перед самым смотром войск (войска стояли в лагере), в другую бригаду».

Конечно, можно толковать поведение Мордвинова, исходя из характеристики, данной ему Киселевым: «Слаб здоровьем. Слаб умом. Слаб деятельностью». Можно предположить, что Мордвинов просто побоялся замешаться в историю и вместо того, чтоб властью бригадного командира унять Ярошевицкого и спасти Рубановского, устранился — «слаб деятельностью». И тогда возмущение Павла Дмитриевича было бы понятно и оправданно.

Однако все оказалось не совсем так. Аракчеевец Ярошевицкий действовал в пределах закона и побеждавшей в армии традиции. Мордвинов знал, что командир соседней дивизии генерал Орлов, жестоко преследовавший ярошевицких, отстранен от должности, а поборник гуманности майор Раевский и вообще сидит в крепости. Знал и то, что Киселев не поддержал Орлова. Не обладая ни авторитетом Орлова, ни его убеждениями, Мордвинов, естественно, не решился открыто принять сторону молодых офицеров. Но он явно им сочувствовал и, видимо, считал, что единственное средство убрать Ярошевицкого — скандал. В конце концов, Рубановский приносил себя в жертву добровольно, ради товарищей.

Но Мордвинов не просто устранился и дал заговору осуществиться.

Александр I

Этюд Д. Доу. 1820-е гг.

В письме императору Павел Дмитриевич вынужден был сформулировать истинную вину Мордвинова: «Во время несчастной истории в Одесском полку начальник дивизии известил меня о ней в Тульчин, обращая главным образом мое внимание на недостаточную энергию в этом деле бригадного командира, который, — писал он, — отказался арестовать офицера Рубановского в момент совершения им преступления».

Киселев писал правду: император мог проверить сообщаемые им сведения. Но из этого текста следует два важнейших вывода.

Во-первых, Мордвинов проявил незаурядное мужество, отказавшись арестовать поручика, избившего перед строем полкового командира. Тем самым он изобличал истинные свои симпатии. И поступок его вызывает уважение.

Во-вторых, донес на него Киселеву именно генерал Корнилов. И, стало быть, налицо двойная игра. Рудзевич и Корнилов вовсе не сочувствовали обиженному Киселевым бригадному командиру, а пытались, как тараном, ударить им в ненавистного начальника штаба армии.

Но как бы то ни было, поведение Киселева по отношению к Мордвинову оказалось весьма двусмысленным. Понимая, что если он покроет Мордвинова, то это может быть использовано против него, он встал на позицию армейского законника. Разумеется, Рубановский и молодые офицеры были ему ближе Ярошевицкого. Но что из того? Он преследовал высшие цели, готовя себя к политическому взлету.

Деятели тайного общества, вопреки простейшей логике, поддержали Киселева. Сергей Григорьевич Волконский писал Павлу Дмитриевичу: «Ты знаешь, что в кругу нашей армии нет человека, который бы иначе говорил по предмету твоего поединка, как с отличным уважением». Он, конечно же, имел в виду вполне определенный круг.

Таков был этот человек, способный на изощренную политическую игру, использовавший приемы, доходившие до коварства, скрывавший под личиной безграничной верноподданости наполеоновские планы, но при этом готовый выйти без колебаний на смертельный поединок, чтоб никто не мог усомниться в его понятиях о чести, заслуживший доверие таких рыцарей, как Волконский, Басаргин, Бурцев, Михаил Орлов, Денис Давыдов, а главное, смолоду и до смерти оставшийся верным своей мечте — уничтожению рабства в России. Честолюбие его было честолюбием истинным и высоким…

Вскоре о происшедшем узнали в Кишиневе. Пушкин увидел в поединке генералов глубокий и поучительный смысл. «Дуэль Киселева с Мордвиновым, — вспоминал Липранди, — очень занимала его; в продолжение нескольких и многих дней он ни о чем другом не говорил, выпытывая мнения других; на чьей стороне более чести, кто оказал более самоотвержения и т. п.? Он предпочитал поступок И. Н. Мордвинова как бригадного командира, вызвавшего начальника Главного штаба, фаворита государя. Мнения были разделены. Я был за Киселева; мои доводы были недействительными. Н. С. Алексеев разделял также мое мнение, но Пушкин остался при своем, приписывая Алексееву пристрастие к Киселеву, с домом которого он был близок. Пушкин не переносил, как он говорил, „оскорбительной любезности временщика, для которого нет ничего священного“…». (Позже он решительно изменил свое мнение.)

Поединок Киселева с Мордвиновым должен был заворожить его насыщенностью смыслом, далеко выходящим за границы служебной ссоры двух генералов. Событийную предысторию дуэли он или плохо знал, или принципиально игнорировал. Для него все прочее заслонял «тираноборческий», «бунтовской» колорит поединка. «Слабый» зовет к смертельному ответу «сильного», и не кого-нибудь, а любимца императора. Он видел в этом торжество права чести, права поединка, дававшего дворянину последнюю защиту от посягательств деспотизма на его личное достоинство. Он трактовал поступок Мордвинова как вызов неправедной иерархии.

Липранди и Алексеев подходили к событию с точки зрения здравого смысла: что будет, ежели каждый наказанный офицер станет вызывать за это своего начальника на поединок? Как тогда поддерживать служебный порядок? Поступок Мордвинова для них, профессиональных военных, выглядел сомнительно.

Пушкин смотрел поверх подобных резонов. Он строил философию дуэли как сильного средства борьбы личности с враждебным миром, средства, не контролируемого государством. Потому его всю жизнь так бесили люди, старающиеся увильнуть от поединка. Они — помимо всего прочего — ставили под сомнение само право не дуэль, лишая «человека с предрассудками» этого оружия…

Замечательно в этом поединке и многое другое, опровергающее привычные представления о дуэльных обычаях. Оба противника считают возможным стреляться без секундантов. Оставить Бурцева или отослать его — это зависело от Мордвинова. Да все равно, наличие одного секунданта, общего для обоих противников, было незаконным. И, однако же, никого это обстоятельство не смутило и не стало предметом осуждения. Не смутило это и Пушкина — он ведь и сам собирался стреляться с Рутковским один на один. Формальная сторона мало волновала его. Благородные Сильвио и граф в «Выстреле» стреляются в решающей встрече без секундантов.

Готовность ответить вызовом на любую попытку унижения, на любое ущемление прав дворянина в высшем смысле, готовность поставить жизнь на карту ради принципа личной независимости — вот идеал. Всякий иной стиль поведения не соответствовал его представлению о роли чести в дворянском самосознании.