Должно было быть не так - Алексей Павлов

— Сам знаешь.

Надо отметить, что моё состояние привело камеру в искреннее смятение. Громкость телевизора уменьшили, шуму несколько поубавилось. Но, вопреки прогнозам и ожиданиям, я стал вставать и включился в общий режим. В разгруженной камере (ушли и Гоги с Аланом) появилась возможность спать по восемь часов: три человека на шконку. Стал выходить на прогулку, хотя и не без помощи арестантов.

— Слушай, — сказал как-то Володя, — смотрю я на тебя и не пойму. Ты врачу собираешься заявление написать?

— А что, поможет?

— Попробуй.

Около тормозов на стене приклеена коробочка для заявлений, отдаваемых на утренней проверке. В неё и попало второе моё рукописное произведение в стенах Матросской Тишины. Первым была малява Леве Бакинскому, который пустил поисковую по централу, разыскивая знакомых, и был, оказывается, в соседней камере No 226. Написав ему маляву, я с удивлением получил ответ. Лева сообщал, сколько человек в хате, что чувствуетсебя неважно, но это пройдёт: организм к тюрьме привыкает не сразу; просил загнать сигарет и желал мне и всей шпане всего доброго. Выяснилось, что малява пишется в определённом стиле, а заявление врачу по определённой форме. «Корпусному врачу учреждения ИЗ 48/1 (Так называется следственный изолятор Матросская Тишина. Раньше аббревиатура была СИЗО, где первая буква означала „следственный“. С потерей буквы смысл не изменился, однако сделано это неспроста. Тюрьма — древнейший институт человечества с инквизиторскими традициями; может, где в других краях тюрьмы и приобрели цивилизованный вид, но не в Йотенгейме, а стало быть, основная задача следственной тюрьмы — дезориентация, запугивание и ущемление арестанта с целью выяснения его подноготной, и незачем ему напоминать, что изолятор следственный, человек и без того сразу теряет голову в этом „учреждении“, ему, по простоте душевной, может показаться, что следственный — потому что сюда следователь приходит. А в остальном, конечно, невозможно, разве в таких условиях могут быть подсадные, да они здесь и дня не выдержат. Притупляется бдительность арестанта, развязывается его язык, потребность высказаться берет своё, — а тут уж есть кому — ловят жадно каждое твоё слово, и хорошо ещё если не переврут, пока до кума донесут. В шутку скажешь — всерьёз воспримут (как на таможне). Скорее всего, стукачом окажется тот, на кого и не подумаешь. Ни пальцы веером, ни разбор по понятиям, ни тяжесть содеянного или срок отсиженного, ни высшее образование — ничто не мешает людям за облегчение своей доли продавать сокамерников. Разве можно поверить, что твой близкий, ломавший с тобой хлеб и ходивший за тебя под дубинал, за посул сокращения срока работает с тобой как хороший следователь. И совсем не придёт в голову, что сидишь в тюрьме лишь потому, что желающий выслужиться, приставленный к тебе, окатил тебя своими домыслами с головы до ног — вот и боятся тебявыпускать на свободу. А ответственности за то никакой и никому: изолятор-то следственный! Вот и умалчивает о том государственная аббревиатура.) — от подследственного Павлова А. Н., 1957 г.р., числящегося за Генеральной прокуратурой РФ, содержащегося в камере 228. Прошу оказать мне медицинскую помощь по причине ухудшения состояния здоровья. В просьбе прошу не отказать». По привычке подписал: «С уважением, Павлов». — «Так не пойдёт, — объяснили мне. — Лепила — мусорской, уважения к нему не может быть никогда, как и к любому сотруднику тюрьмы — все до одного они противостоят арестанту». «С уважением» вычеркнул. Никуда меня не вызвали. — «Я тоже написал, — сказал маленький юркий угонщик автомобилей Леха Щёлковский. — Пойду, по приколу, может сонников дадут». Его вызвали. Вернулся довольный как слон, хотя и без «сонников»: как-никак выходил из хаты, беседовал с женщиной. — «Крыса» — беззлобно оценил врача Щёлковский. Смотрящий настойчиво советовал написать ещё раз: на первое заявление обычно не реагируют. Написал. На следующий день стук ключом в тормоза:

— Павлов!

— Есть! — Я кричать не могу, за меня откликаются другие.

— К врачу.

Раскоцались тормоза, пережевав железную жвачку, и вертух сопроводил меня в соседнюю дверь.

Кинематограф. Только что была одна картина, теперь другая. В тишине за столом сидит располагающего вида блондинка в белом халате. Иллюзия поликлиники. Буднично предложила присесть на кушетку. Сейчас поговорим, и домой поеду. Нет, не поеду, — пойду. Рядышком теперь твой дом.

— На что жалуетесь, Павлов?

— Болею.

— На воле надо болеть. Там вы все здоровые, а в тюрьме сразу болеете. Что болит?

— Голова, спина, поясница, правая рука, временами сердце.

— Так уж все и болит?

— Да.

— Что болит больше всего?

— В данный момент голова.

— Давно болит?

— Две недели.

— Вас что — били?

— Да.

— Это не страшно, не вы один. У меня тоже голова болит. Давайте давление померяем. Да, высоковато. Но ничего, пройдёт. Вы, Павлов, мужчина крепкий, выздоровеете. Помочь я вам ничем не могу: в больнице свободных мест нет. Лечитесь здесь.

— Чем лечиться?

— Ну, не знаю. Лекарств у нас мало, а медицинские передачи запрещены. Ничего, сначала все болеют.

— А потом?

Тут женщина смутилась. Вопрос ей я задал спокойно и глядя в глаза.

— Вы, вот, возьмите, — почти шёпотом, косясь на маячившего за открытой дверью на продоле охранника, сказала она и сунула мне в руки три упаковки седалгина. — Только никому не показывайте. Я — правда — не могу Вам помочь.

Слова были сказаны столь искренно, что женщина спохватилась и громко сказала:

— Все! Идите! Как преступление совершать, так вы здоровы. И нечего ко мне ходить!

В камере обступили со всех сторон:

— Дали колёс? Каких?

— Никаких.

Седалгин — сильное обезболивающее с кодеином, мечта наркомана. Горсть седалгина разводят в тёплой воде и «прутся» потом по полной. Выдача мне этих таблеток — поступок рискованный. Согласно тюремнойинструкции, может быть дана, в тяжёлых случаях, одна таблетка внутрь в присутствии врача. На какое-то время седалгин дал мне подобие отдыха от боли, не устраняя, но приглушая её. Нет, нельзя здесь болеть. Рогом упереться, рогом, уважаемый. И не забудь: обвиняешься ни много ни мало в тяжком преступлении, значит, тот, кому это надо, будет стараться. Оснований для обвинений нет, но можешь тереть глаза, ущипнуть себя — оно предъявлено, длинное, устрашающее, не соответствующее действительности ни в чем. Придёт время, генералу это станет ясно, если он искренно думает, что я виноват, если же не искренно, тогда хуже, сидеть придётся дольше, и не получить бы ещё какое-нибудь обвинение. Российское законодательство устроено таким образом, что любого предпринимателя всегда можно привлечь к уголовной ответственности, было бы кому, а кого и за что — найдётся. Например, в производственной сфере, при норме выплаты налогов на один заработанный рубль — в сумму, превышающую рубль, я ещё не видел того, кто бы такие налоги платил. Или, ещё недавно, вся страна обзавелась валютой, открылись тысячи пунктов её обмена, в то время как закон все ещё запрещал иметь гражданам валюту и, если следовать ему, то можно было посадить если не всю страну, то половину наверняка, однако УК все же через несколько лет изменили, и за грехи страны по этой статье пострадали всего-навсего какие-то сотни граждан, что, при малых математических величинах, выглядит даже демократично. Как гласит русская народная мудрость, — не берите в голову (берите в рот). В новый УК ввели ранее неизвестные статьи, которые ещё понимать не научились (например, лжепредпринимательство; что бы это было на российской почве?..), но применять стали. И так далее. Подальше от соблазна месить в болотных сапогах бескрайние российские грязи. Кто занимался бизнесом в Йотенгейме, тому объяснять не надо. Нейдут из памяти застрявшие занозой слова смотрящего о том, что сидеть мне определён-но долго. Когда-нибудь это кончится. Сформулированная в таком виде мысль представляется чем-то весьма надёжным — оспорить её нельзя. Эта мысль потом была мне ярким маяком, фонариком в тумане, свечой во мгле, искрой на краю непроницаемой тьмы; она, как разум, меркла, но никогда не гасла полностью. Что-то там впереди? — за этим тягучим временем, которое то убыстряется, то замедляется, а то и вовсе отсутствует; что это за время — моё или чужое, или общее для всех. Понять нельзя, можно только прожить. «Не бояться страха» — говорит сфинкс. Он прав: есть не только страх, но и боязнь его самого. Страшат две вещи: страдания тех, кто ждёт на воле и смерть в тюрьме (человек должен умереть свободным). Страх отражается слепым светом в серых зеркалах, преломляется и множится, победить его нелегко. Но это же твоя традиция — преодоление. Так побеждай. Возьми тетрадь и зачеркни крестом ещё один день, трудный, но все-таки пройденный, в прямом и переносном смысле. За все время отсидки я не мог понять, как арестанты могут сидеть и лежать сутками. Я ходил всегда, когда хватало сил, через боль, через не хочу, через не могу.