Звук воды - Юкио Мисима

Сёитиро не испытывал ни ревности, ни зависти. Этот молодой изможденный портной, которому едва исполнился двадцать один год, обладал неплохим нюхом. Запах бедности не спутаешь ни с чем. Это — опознавательная черта, по которой бедные люди узнают друг друга. И банковский клерк с его дочкой, пусть и не так сильно, как Сёитиро, но тоже источали этот запах.

«Я убью отца не потому, что он силен. Не потому, что он мешает мне расти, — подумал Сёитиро. — Я убью его потому, что он бессилен и не борется за свою жизнь. Он — живой мертвец. Я ничего не боюсь. Даже если бы Кикуко и не подговаривала меня, я все равно в конце концов убил бы отца, потому что это разумно. Я послушно соблюдаю законы, и как бы трудно нам ни жилось, я бы никогда ни у кого ничего не украл. Но убийство отца — это другое. Это правильный поступок».

Ему льстило, что он идет на убийство не из страха.

Кэндзо всегда давил на них, навязывался им, лип как банный лист. На все у него был один ответ: «Я — отец, вы — дети» (не слишком ли последовательно для сумасшедшего?). Он постоянно твердил, словно оправдывался перед самим собой: «Я хороший отец!» А его молящий о прощении взгляд?.. Пришла пора положить всему этому конец.

Бедная сестричка. Привязанная к постели болезнью, она не может вырваться из лап жестокого паука; из паутины, которой он оплел ее, связал по рукам и ногам. Ей больно расстаться с братьями, и она не ложится в больницу, прекрасно понимая, что единственный путь к спасению — это смерть. И чем ближе это страшное спасение, тем сильнее ее желание освободиться от пут.

Глядя на сидящих перед ним отца и дочь, являющих собой полную противоположность тому, что видел он у себя дома, Сёитиро со всей ясностью прочувствовал то, что, должно быть, чувствует каждую минуту его сестра.

В музыкальном мире безмятежная пастораль сменилась штормом. Громом загрохотал большой барабан. Сёитиро вспомнил грозу, которая случилась два-три часа назад во время его разговора с сестрой, и сердце его сжалось от боли.

Раздались аплодисменты. Музыка смолкла. Начался антракт.

Сёитиро хотел встать, но не мог. От волнения тело отказывалось ему подчиняться. И даже курить не хотелось.

Началось второе отделение. «Летучая мышь» в исполнении императорской оперетты. Вальс не радовал, не возбуждал. Сердце словно гладили против шерсти. Сёитиро ушел, так и не дослушав вальс до конца.

Он отправился в декораторскую мастерскую, чтобы добыть то, о чем просила его сестра.

Кикуко взяла из рук брата маленький бумажный фунтик. Приподнявшись на постели, она осторожно развернула его. В комнате было очень жарко, так как окно оставалось закрытым: Кикуко боялась, что неожиданный порыв ветра унесет их сокровище.

Она поглядела на белые кристаллы, и лицо её просияло.

— А потрогать можно?

— Не вздумай. Пятнадцать сотых грамма — это смертельная доза. Я специально в справочнике проверил. — Брат забрал у нее из рук бумажку с кристаллами и снова аккуратно их завернул.

— И что ты будешь делать?

— Я подложу ему это в юноми[15].

— Папа сейчас гуляет.

— Но до вечера-то он вернется. Отец, когда с прогулки приходит, сразу пить просит.

— Только не говори Сигэ. Ладно? Ему вовсе не нужно об этом знать.

— Конечно не скажу. Думаешь, я хочу его в это впутывать? Он вообще ни при чем. — С этими словами Сёитиро вышел из комнаты и спустился на первый этаж.

Никогда еще Кикуко не ждала отца с прогулки с таким нетерпением. Солнечные пятна передвигались по полу комнаты, и она загадала, что, когда они доберутся до стола, тогда и придет отец. Впервые в жизни она с надеждой прислушивалась к назойливому шуму патинко, считая каждый металлический звук, каждый падающий шарик. Мир вокруг Кикуко уже начал изменяться. Один, два, три, четыре, пять… — считала она звонкие удары. На один из этих ударов откроется дверь, отец зайдет в дом и выпьет воды из своего юноми. Шум, который до вчерашнего дня мучил ее, сегодня стал ей опорой. Мир повернулся к ней лицом, протянул ей руку помощи.

Но, как назло, именно сегодня отец очень опаздывал. Часы показывали начало шестого. Кэндзо все еще не возвращался. И тогда Кикуко охватила другая надежда, и ее сердце бешено застучало от радости.

— Может быть, Боженька нам помог? В тот самый день, когда мы собрались совершить задуманное, он уберег нас от греха и убил папу своей божественной рукой… Может быть, у папы на улице случился приступ его ужасной болезни, он упал под грузовик…

Под воздействием этой мысли тонкая кожа ее щек, на которой отражались все испытываемые ею чувства, вспыхнула алым. Волна радости поднялась еще выше, и вслед за ней Кикуко поднялась с постели и вышла на лестницу. Обычно, усевшись на верхнюю ступеньку, она медленно — ступенька за ступенькой — сползала вниз, но сегодня, воодушевленная надеждой, она оперлась рукой о стену и начала спускаться по лестнице в полный рост.

Внизу раздался звук открывающейся двери. От неожиданности Кикуко застыла на ступеньке, парализованная страхом.

Нет, это не отец. Дверь не раскачивается, не дребезжит, а стремительно распахивается под напором молодой силы. Удивительное дело, Сигэдзиро вернулся домой раньше отца.

— Сестричка, вот я и дома, — казал он. — Смотри-ка, ты сегодня молодцом!

В расстегнутом вороте его белой рубашки виднеется загорелое дочерна тело (результат однодневной поездки — в прошлую субботу Сигэдзиро со своими приятелями с завода съездил на океан), отчего рубашка кажется просто ослепительно белой. Все свои вещи Сигэдзиро стирал самостоятельно и с неизменным усердием.

Сигэдзиро как будто обтянут специальным гидрокостюмом, защищающим его от волн несчастья, захлестывающих эту семью. Веселый и общительный, он бывал повсюду и повсюду чувствовал себя в своей тарелке. Это было самым настоящим чудом. Этим он разительно отличался от Кикуко и Сёитиро, в которых издалека можно было безошибочно узнать вечных чужаков, несчастных детей сумасшедшего Кэндзо.

Кикуко, отчасти из-за своей болезни и сопутствующего ей комплекса неполноценности, была склонна видеть в веселом характере младшего брата проявление откровенного эгоизма. В его юношеской веселости не было ничего надуманного. Он веселился не оттого, что хотел подбодрить больную сестру, и не оттого, что хотел развеять сумрачную атмосферу дома. Просто Сигэдзиро был молод, и его молодость ослепляла его. Начальник на заводе любил юношу за приветливость и веселый характер — он прекрасно знал, что творится у того дома, и недавно повысил ему жалованье. И начальник, разумеется, ошибался, считая юношу достойным всяческого уважения за то, что, не смотря на тяжелые условия, он не теряет оптимизма.

В Сигэдзиро не было ни капли оригинальности. Попросту говоря, в нем отсутствовала личность. Он неизменно считал хорошими те фильмы, которые хвалили ему друзья, никогда не покупал книг — ему хватало и тех, которые ему давали почитать добрые люди. Свое стремление стать врачом, возникшее из-за повседневного общения с больными сестрой и отцом, он считал социальной нормой. Он не тратил ни времени, ни сил на бесплодные размышления об абстрактных вещах, и поэтому получал в своей вечерней школе хорошие оценки.

Словно в доказательство неуязвимости его души, он был самым высоким из троих детей Кэндзо, и здоровый румянец полыхал на его смуглой независимо от времени года коже.

Сёитиро был на кухне. Он отвечал за ужин, и хотя основным блюдом — в целях экономии сил — был хлеб, придумать, с чем его подать на стол, входило в обязанности Сёитиро.

— Ох, какой же я голодный! Братец, давай-ка скорее еду, — задорно сказа Сигэдзиро, раздевшись по пояс и обливаясь водой из чана, стоявшего у черного хода.

Кикуко, устало накинув на низкий стол скатерть, проговорила:

— Везет же некоторым, они бывают голодными. А мне вот еда не в радость. Этот хлеб прямо комком в горле встает…

Она говорила слабым голосом, но ее взволнованное сердце ликовало. Покинувшие Кикуко жизненные силы снова вернулись к ней — пусть не навсегда, пусть на очень короткое время, и болезнь скоро снова свалит ее с ног, но сейчас, казалось, ничто не сможет устоять перед этой вновь обретенной силой. Продолжая притворяться слабой, Кикуко радовалась, что теперь это всего лишь притворство.

Миг, которого она так долго ждала, приближался. За отражавшим сумрак матовым стеклом двери зазвенел велосипедный звонок. Дверь задрожала. Потом, дребезжа, медленно открылась.

Кэндзо, тряхнув сначала одной ногой, потом другой, далеко отбросил свои гэта и вошел в дом.

— Кикуко! Ты меня у дверей ждешь! Бедненькая моя доченька, сегодня у меня нет для тебя подарков. Я дошел до самой Осаки, но так и не смог купить розовые лепешечки. Товар весь вышел. Вышел товар. Вот какой я хороший отец! Так разозлился, что пошел на аттракционы и долго-долго там играл.