Формула смерти - Фридрих Незнанский

— Дорого небось у вас это дело, да?

— Что значит — дорого? — удивился механик. — Ты что, хотел совсем без трат? Ну так-то не бывает, по-моему, даже у вас в России, а? И потом, что тебе-то? У тебя такой контракт, Жорж, твоих денег на десяток подружек хватит! Конечно, девушке полагается делать подарки, а как же?

Егор, осознав, что Петрович не понял смысл его слов и, видимо, ведет речь о добропорядочной барышне из хорошей семьи, поднялся, стараясь скрыть краску стыда.

Конечно, он сам бы предпочел именно такой вариант, но не объясняться же теперь заново. Разговор явно не получился.

— Спасибо, Петрович, но не зря ведь сказано: трубку, коня и жену — выбирай и пользуй только сам. Так что и с девушкой я сам как-нибудь…

— Ну-ну, сам таксам, — снова усмехнулся механик.

С того разговора прошло два-три дня. Как-то субботним днем Егор возвращался из Парижа, куда впервые за два месяца выбрался на уик-энд.

Через час пути где-то впереди на южном шоссе произошла серьезная, с жертвами, катастрофа, образовалась пробка. Шесть рядов автомобилей еле-еле ползли, то и дело останавливаясь через каждые два-три метра. Егор рассматривал соседей по несчастью.

Справа — две монахини в «вольво», слева — коротко стриженная шатенка в больших солнцезащитных очках в «фольксвагене», сзади нервный мужчина в «пассате», впереди двое шумных юнцов в «шкоде», то и дело выскакивающих из машины на разведку. И каждый раз именно в этот момент передние машины начинали движение, нервный господин позади Егора принимался отчаянно сигналить, Егор тоже нажимал на клаксон, юнцы опрометью кидались в машину, снова несколько метров движения — и опять остановка.

День выдался жарким, жар скапливался где-то на уровне шин, вместе с неподвижностью еще более взвинчивая нервы. Все пропахло бензином. Солнце слепило, отражаясь в хромированных частях автомобилей, которые, казалось, были погребены на кладбище машин.

Положение обсуждалось всеми вокруг в мельчайших подробностях. Для Егора это было неожиданным, но прекрасным упражнением в языке, поскольку он также был вовлечен в общую беседу.

Монахини торопились попасть в Милли-ля-Форэ до восьми — они везли корзину овощей для кухни. Пожилые супруги из похожего на огромную фиолетовую ванну «ситроена» спешили на телеигру, которую никогда не пропускали. Старик держал руки на руле с выражением терпеливой усталости, его жена грызла яблоко, делая это машинально, безо всякого удовольствия.

Егор в который уж раз взглянул на девушку в очках. Она явно нервничала, то поправляя прическу, то оглядываясь по сторонам. Кто-то предположил, что до Корбей-Эссона придется продвигаться с черепашьей скоростью и только потом, после Корбея, когда минуют самое узкое место в пробке, скорость можно будет прибавить. Через три часа они проехали наконец Корбей. Вечер никак не наступал, солнечный жар струился и дрожал над шоссе и кузовами машин, доводя до головокружения. Девушка из «фольксвагена» достала бутылку минералки, сделала глоток. Увидев, что Егор не сводите нее глаз, жестом предложила ему воды. Он отказался. Тут же, словно его застали врасплох, отвернулся к юнцам, один из которых утверждал, что за последний час они проделали несколько сотен метров. Девушка лишь вздохнула, указывая тонкой рукой на верхушку одинокого платана, и заметила, что этот платан находится на одной линии с ее машиной как раз целый час. У нее был хрипловатый, теплый, волнующий голос. Егор произнес какую-то банальность, вроде того что все когда-нибудь кончается — и плохое, и хорошее, и дорожные пробки тоже. Девушка неожиданно обратилась к нему:

— Вы русский?

— Да, — мгновенно покраснев, ответил Егор. — Как вы догадались?

— По акценту. И… выражению лица. — Она рассмеялась и сняла свои огромные очки. Бьющее в лобовое стекло солнце немедленно запуталось в длинных черных ресницах, искупалось в ярко-синих глазах и, отраженное, ослепило Егора.

Так он познакомился с Селин, с Сашенькой.

Он много раз впоследствии прокручивал сцену их знакомства. Ведь, в сущности, она его обидела: намекнула на дурацкий Егоров вид (еще бы не дурацкий, если он, кажется, влюбился в нее с первого звука ее голоса), связав его с национальностью, — то есть сделала то, чем Егора безумно оскорблял и выводил из себя Макс. Но ее слова, вернее, ее хрипловатый голос был неожиданно ласков, с участливой, мягкой иронией, словно она подтрунивала, но не над ним, а над самой собой.

— Так оно и есть! — подтвердила она позже, когда он напомнил ей первые ее слова. — Я ведь тоже немножко русская.

Оказалось, не немножко, а на добрую половину. Русской была ее мать, которая еще студенткой иняза вышла замуж за француза и уехала в Париж. Селин, Сашенька, как раз возвращалась от них в тот день, когда они познакомились.

Она была миниатюрной, стройной, этакий воробушек, и выглядела девочкой-подростком, моложе своих двадцати. Лишь хрипловатый голос выдавал возрастную независимость.

Он спрашивал, отчего она не живет с родителями. Она отвечала:

— Они слишком буржуазны. Все должно быть как у людей. Отец жаден до безобразия. Мать полностью под его пятой, она раздавлена как личность!

Так прямо и говорила. Селин была самостоятельной, пела в каком-то ночном баре (где именно — скрывала) и умел а быть удивительно лас ко вой, податливой в постели. Вся она была такая чистенькая, аккуратная, спокойно-веселая. Отдых души, а не девушка.

Помимо всего прочего, они часто говорили по-русски — этого одного хватило бы, чтобы привязаться к ней. Она боготворила русскую поэзию, и Егор от нее узнавал поэтов, знакомых раньше разве что по фамилиям. Ее любимым был Осип Мандельштам. И

Егор теперь часто слушал строки, зачастую не очень ему понятные, но наполненные музыкой. Например, Селин любила, прислонившись к спинке кровати, смотреть через распахнутое окно его комнаты на внутренний, увитый виноградом дворик и напевно произносить:

Я молю как жалости и милости,Франция, твоей земли и жимолости,

Правды горлинок твоих и кривды карликовыхВиноградарей в их разгородках марлевых…

При чем здесь разгородки, недоумевал Егор. И почему виноградари карликовые? Странно… Дальше шло трехстишие, которое он никак не мог запомнить, а потом:

…Свищет песенка, насмешница, небрежница,

Где бурлила, королей смывая,Улица июльская кривая.

Начало было не очень понятно, зато последние строки ясны как летний день — это про четырнадцатое июля, день взятия Бастилии! Но вообще стихотворение было очень красиво! Особенно в устах Сашеньки, с легким акцентом произносившей русские слова.

Она никогда не задавала идиотских вопросов типа: «Ты меня любишь?», «Я тебе нравлюсь?». Казалось, ее это не особенно и заботит, вольную французскую пташку, Пиаф.

Это тоже было одно из ее прозвищ, — оказалось, что она исполняет в баре своим хрипловатым голосом весь репертуар великой француженки. И довольно схоже с известной певицей.

Она легко, незаметно исчезала, чтобы появиться снова, когда Егор начинал скучать и тосковать по ней. А это случалось все чаще. Как можно было не влюбиться в такое сокровище?

И странное дело, едва у Егора все закрутилось всерьез, дала о себе знать Олеся Викторовна.

Не хочешь, а поверишь, что женское сердце — вещун. Словно и впрямь что-то почувствовала, слала ему письмо за письмом: мол, соскучилась, как ты там, Брэд Питт? Жди меня… И так далее. Письма эти уже оставляли его абсолютно равнодушным — их писала далекая и совершенно чужая ему женщина. Конечно, поначалу он сравнивал с ней Сашеньку. В постели, в разговорах, в том, как она шла рядом с ним по улице. И определил эту разницу так: Олеся все время была как бы сверху, руководила, даже помыкала им. Но в то же время он ощущал ее внутреннюю зависимость от него, от его к ней расположения. Селин же, напротив, вела себя покорной, послушной девочкой. Но при этом он ощущал ее независимость от него, от его положения, его перспектив. Она была сама по себе, как киплинговская кошка. И он страшно боялся ее потерять.

Глава 8

МОМЕНТ ИСТИНЫ

Конечно, Егор был честолюбив, как же иначе — без этого качества настоящим спортсменом не становятся. Честолюбив, но не только. Гонка хороша тем, что она уже сама по себе жизнь, спрессованная в короткие мгновения… Поэтому его стимул, его кураж были не только в том, чтобы прийти первым, а еще и в том, чтобы добиться — для себя, а не для кого-то или чего-то другого — абсолютного слияния с машиной, почувствовать ее как продолжение собственного тела. В этом был его азарт, в этом была его мечта, как он для себя определил — момент истины. Слиться — и пройти вираж на максимально возможной скорости, ощущая, что, если прибавить последнее чуть-чуть, тебя унесет с трассы, кинет в стену ограждения или швырнет кувыркаться на газон, и один только Господь Бог знает, чем кончится эта акробатика, что ты себе переломаешь и успеют ли тебя вытащить из горящих обломков.