Заговор в начале эры - Чингиз Абдуллаев

Публий Ваттий Иссаварик объявил традиционную формулу, вводимую при объявлении чрезвычайного положения: «Пусть консулы наблюдают, чтобы республика не потерпела какого-либо ущерба!»

Глава VI

И оттого только страх

всех смертельный объемлет, что много

видят явлений они на земле

и на небе нередко.

Над городом быстро опускались сумерки. Дневная духота сменилась грохотом громовых раскатов и внезапно ощутимо налетевшим ветром Бореем.[56] Упали первые капли дождя, постепенно превращаясь в нарастающий ливень. Молнии освещали семь холмов Рима,[57] являющих собой центр всего цивилизованного мира, на которых сходились все противоречия современной эпохи, где рождались и возносились титаны и падали, разбиваясь, с высоты собственного величия поверженные герои.

Уставшие за день люди разбежались по домам, торговцы быстро собирали свой товар, спеша укрыться в близлежащих строениях, под навесами портиков и базилик. Редкие прохожие торопились к своим жилищам. На город надвигалась тьма, разрываемая молниями, словно неведомый режиссер решил поставить грандиозные декорации перед очередным актом разыгрываемой здесь трагедии. Волны Тибра, вздувшись, побежали еще стремительнее. На Марсовом поле все усиливающиеся шквалы ветра стали сносить установленные здесь несколько дней назад палатки. Лаяли собаки, ржали лошади, гоготали гуси, словно пытаясь во второй раз спасти своим гоготанием «Вечный город».

От Колизея, мимо храма Венеры и эквимелия,[58] по направлению к Квириналу двигались две фигуры. Посторонний наблюдатель мог без труда узнать в этих мощных широкоплечих римлянах Катилину и Лентула. Завернувшись в трабеи, они быстро шли, не обращая внимания на усиливающиеся ветер и дождь.

Лентул громко говорил, словно стараясь заглушить шум грохотавшей стихии.

— Откуда Цицерон мог узнать об убийстве Фульвии? Я думаю об этом с самого утра. На моей вилле было двадцать два человека. Кто из них мог выдать нас?

— Каждый! — громко крикнул Катилина, и его лицо исказила мрачная судорога. — Каждый, кто рассчитывал получить хоть пару сестерциев за предательство.

— Но я приказал бросить тело в море. Мои рабы уже увезли ее. Цицерон не сможет ничего доказать.

— А если он начнет искать Фульвию? — прокричал Катилина, обращаясь к своему спутнику.

Тот пожал плечами:

— Не знаю. Это не мое дело! — закричал в ответ претор.

— Нужно проверить всех рабов, проживающих на вилле, — предложил Катилина, и Лентул только кивнул головой в знак согласия.

Они сделали еще несколько шагов, когда навстречу им пробежало несколько рабов, несущих лектику, очевидно, с богатой римской матроной, застигнутой неожиданно начавшимся сильным дождем.

Катилина улыбнулся.

— Эти люди боятся даже дождя, — громко сказал он Лентулу, — они недостойны управлять миром. А Цицерону мы просто отрежем язык вместе с головой.

— Что? — переспросил нерасслышавший Лентул.

— Вместе с головой! — закричал во всю мощь своей глотки Катилина.

Внезапно улица ярко осветилась. Сверкнула молния, прочертившая небо пополам, и страшной силы заряд ударил в стоящую в ста шагах от Катилины, на кровле храма, статую Юпитера. И осветилась статуя Натты,[59] одна из самых древних статуй, украшавших фронтон храма Юпитера на Капитолии. Сама статуя Юпитера внезапно покачнулась и полетела вниз. Римляне замерли ошеломленно, заметив, что удар молнии пришелся прямо в статую великого божества. Послышались дикие крики, какая-то женщина громко стонала, слева раздавался истерический плач девушек, а справа нарастало карканье ворон, потревоженных ударом молнии.

— Дурное предзнаменование, — прошептал Лентул.

— Для Цицерона и его компании, — сказал Катилина, сумевший непонятным образом услышать слова своего друга.

К поверженной статуе уже бежали женщины и мужчины. Бежавший впереди всех жрец-авгур, указывая на нее, громко кричал:

— Знамение богов! Это знамение богов! Горе нам, римляне. — Он подбежал к статуе и замер, увидев, что линия разлома проходит через всю статую. Жрец пошатнулся, упал на колени, поднимая руки к небу.

— Знамение богов! — снова закричал он. — Великий Юпитер[60] посылает нам тяжелое испытание. Мы прогневали великих богов, и они обрушат свой гнев на наш город. Фурии[61] поднимутся над городом, и слышен будет плач их и стоны. Со скал Скирона[62] будут бросать сынов Квирина. И Орбона, богиня смерти, будет терзать наших детей.

— Берегите детей своих от гнева богов, — громко кричал жрец, — ибо не будет пощады никому. Гнев великих богов подобен урагану, опускающемуся с гор. Трижды Гекаты[63] лай прозвучит над городом. Горе нам, римляне!

Небо осветилось еще раз, и снова грохот громовых раскатов потряс город. Собравшиеся вокруг статуи люди повалились на землю. Даже Лентул был заметно смущен. А Катилина, наоборот, развеселился.

— Уйдем отсюда, — предложил он Лентулу, — иначе завтра Цицерон скажет, что боги метили в нас, а попали в Юпитера. — С этими словами грозный патриций страшно расхохотался. Удивленные люди начали поворачиваться к нему, и даже жрец замер, пораженный его смехом больше, чем ударом молнии.

— Он безумен, — тихо сказал жрец, — безумен.

Люди закричали в один голос. Женщины заголосили, и Лентул потянул Катилину за собой.

— Давай уйдем, а то мы опоздаем к Эвхаристу.

И даже когда оба патриция скрылись во мраке улицы, люди еще долго смотрели им вслед, словно вспоминая демонический смех римского патриция, так потрясший их души.

А во многих домах уже горели светильники, пылали жаровни с углем и уставшие за день люди блаженно вытягивались у огня, благословляя великого Лара, бога домашнего очага. Попадая под надежный кров толстых стен, они быстро забывали о разгулявшейся снаружи непогоде, словно каменные стены домов могли защитить их от всех тревог и забот нынешней ночи.

В одном из старых домов на Виминале уже давно горел свет в конклаве богатой римской матроны. Всюду были развешаны искусно вышитые белые и пурпурные шелковые ткани. На потолке и в углах конклава просматривались вылепленные фигуры Юноны в свадебных нарядах. В углу виднелась статуя богини плодородия Феронии, которую многие римские женщины ставили в свои конклавы, прося у великой богини земли божественного плодородия. Над большим ложем, покрытым толстым слоем шерстяных тканей, висела картина, изображавшая жреца храма Юпитера во время совершения им обряда жертвоприношения. Рядом стояло несколько скамей, украшенных искусной резьбой и покрытых тканями из шелка. На некоторых из них лежали пуховые подушки с вышитыми изображениями восточных языческих богов — Осириса и Исиды, культ которых уже начал проникать в римское общество. Стоявший в углу конклава светильник, сделанный в виде продолговатой чаши, отбрасывал причудливую тень на все происходящее, создавая красочную игру теней на шерстяных и шелковых тканях, покрывающих все вокруг.

В конклаве было необычно тепло. Дома в городе отапливались переносными жаровнями, куда насыпали горячих углей. Однако уже в это время для отопления начали использовать горячий воздух, для чего рядом с конклавом и другими помещениями, которые хотели отеплить, складывали в земле печку, и тепло шло в подземелье этой комнаты, нагревая все помещение. Сейчас в нем находились двое, и язычок пламени светильника плясал по их обнаженным телам.

Тяжело дыша, Цезарь откинулся на ложе. Лежавшая рядом женщина мягко улыбнулась. Четко очерченный профиль, прямой римский нос, большие глаза и чувственный рот принадлежали, несомненно, римской матроне, в которой любой римлянин узнал бы Сервилию, вдову Марка Брута.

Молодая женщина, оставшаяся одна в хаосе гражданской войны с двумя маленькими детьми, сумела выстоять и даже дать достойное образование своему сыну Марку и дочери Юнии. Более десяти лет назад она встретила Цезаря и с тех пор навсегда отдала ему свое сердце.

Слыша теперь рядом дыхание Цезаря, Сервилия удовлетворенно подумала, что их дружба не стареет, хотя ей уже почти сорок и она старше Цезаря на три года. Она знала — многие женщины в Риме мечтают понравиться Цезарю. И хотя в последнее время он заходит к ней редко, каждый его приход был большим праздником для нее. Она осторожно поцеловала его в плечо, и он вздрогнул. Женщина почти неслышно засмеялась.

— Ты умеешь уйти от всего того, что тебя окружает, и остаться наедине с великими богами. Даже здесь ты не бываешь рядом со мной.

Теперь рассмеялся Цезарь. Прижав к себе Сервилию и вдыхая аромат ее распущенных волос, он тихо сказал:

— Я думаю, это единственный мой недостаток.

— Клянусь всеми богами, ты прав, — ласково прошептала женщина, снова целуя его, — у тебя их вообще нет.