Кузен Понс - Оноре Бальзак

— Ну, так вот, папаша Шмуке, сейчас я вам все объясню в двух словах, — закончил Вильгельм, который обстоятельно рассказывал пианисту на немецком языке свою повесть.

— Бруннер-отец скончался. Ни его сын, ни господин Графф, у которого мы квартируем, не знали, что он был одним из основателей баденской железной дороги, с которой получал огромную прибыль: он оставил четыре миллиона! Сегодня я последний раз играю на флейте. Если бы не премьера, я бы ушел уже несколько дней тому назад, но мне не хотелось подводить оркестр.

— Это отшень похвально, мольодой тшельовек, — сказал Шмуке. — На ком ше ви шенитесь?

— На дочери господина Граффа, нашего хозяина, владельца гостиницы «Рейн». Я уже семь лет люблю мадмуазель Эмилию, она так начиталась безнравственных романов, что, не долго думая, ради меня отказала всем женихам. Со временем она будет очень богата, она единственная наследница Граффов, портных с улицы Ришелье. Фриц дает мне в пять раз больше того, что мы с ним прокутили в Страсбурге, пятьсот тысяч франков!.. Он вкладывает миллион в банкирскую контору, портной, господин Графф, вкладывает пятьсот тысяч франков; отец моей невесты разрешает мне так же распорядиться с приданым, составляющим двести пятьдесят тысяч франков, и сам он помещает в нашу фирму такую же сумму. Таким образом, банкирский дом «Бруннер, Шваб и компания» будет располагать капиталом в два миллиона пятьсот тысяч франков. Фриц купил на полтора миллиона акций Французского банка в качестве обеспечения. Это не весь капитал Фрица, ему остаются еще отцовские дома во Франкфурте, которые оцениваются в миллион, и он уже сдал гостиницу «Голландия» двоюродному брату Граффа.

— Ви с огортшением смотрите на ваш друг, — заметил Шмуке, внимательно слушавший Вильгельма, — неушели ви имеете к нему зависть?

— Я не завидую, а печалуюсь, — сказал Вильгельм. — Разве Фриц похож на счастливого человека? Я боюсь, что Париж его погубит; мне так хотелось бы, чтоб он последовал моему примеру. В нем могут проснуться прежние страсти. Я остепенился, а он нет. Посмотрите на его костюм, на двойной лорнет, все это меня очень беспокоит. В зале он не спускал глаз с лореток. Ах, если бы вы знали, как трудно женить Фрица! Он ненавидит то, что во Франции называют строить куры; его надо женить силком, как в Англии силком тащат к славе.

Во время толкотни, которой всегда отличается окончание премьеры, флейтист пригласил капельмейстера. Понс с радостью согласился. И Шмуке впервые за три месяца увидел улыбку на лице друга; всю дорогу до дому Шмуке молчал, потому что по радостной улыбке, озарившей лицо Понса, он понял всю глубину снедавшей его печали. Подлинно благородный, бескорыстный человек, с возвышенными чувствами, и вдруг такая слабость!.. Нет, этого никак не мог понять стоик Шмуке, сразу погрустневший, так как он почувствовал, что ради друга надо отказаться от удовольствия каждый день сидеть за столом зо свой добрий Понс; и он не знал, хватит ли у него сил принести такую жертву; от этой мысли старый немец сходил с ума.

Гордое молчание, которое хранил Понс, удалившись на Авентинский холм[31], сиречь на Нормандскую улицу, поразило супругу председателя суда, вообще не очень-то обеспокоенную уходом своего прихлебателя. Они с дочкой думали, что кузен понял милую шутку очаровательной Лили; но ее супруг смотрел на дело иначе. Председатель судебной палаты Камюзо де Марвиль, упитанный человечек, очень важничавший после того, как пошел в гору, восхищался Цицероном, предпочитал Комическую оперу Итальянцам, сравнивал игру различных актеров и во всем придерживался общего мнения. Он повторял, как собственные, мысли из статьи правительственной газеты и, произнося речь, всегда пересказывал, несколько их перефразировав, слова оратора, выступавшего до него. Этот судебный деятель, основные черты характера которого достаточно известны, ко всему относился с подобающей его должности серьезностью и придавал особое значение родственным связям. Как большинство мужей, находящихся под башмаком у жены, он проявлял независимость в мелочах, и жена с этим считалась. В течение месяца он удовлетворялся объяснениями г-жи Камюзо, которая придумывала то ту, то другую причину отсутствия Понса, но в конце концов ему показалось странным, что старик музыкант, связанный с ним почти сорокалетней дружбой, перестал бывать у них в доме, да еще после того как преподнес такой дорогой подарок — веер мадам де Помпадур. Этим веером восхищались и граф Попино, оценивший его по достоинству, и в Тюильри, где все с любопытством разглядывали очаровательную вещицу, что очень льстило тщеславной г-же Камюзо; ей расхвалили красоту десяти перламутровых пластинок с поразительно тонкой резьбой. На вечере у графа Попино одна знатная русская дама (русская знать всюду чувствует себя, как дома) насмешливо улыбнулась, увидя такой веер, достойный герцогини, в руках г-жи Камюзо, и предложила за чудесную вещицу шесть тысяч франков.

— Надо признаться, — заметила Сесиль на следующий день после того, как был подарен веер, — наш бедный родственник знает толк во всяких безделушках.

— Хороши безделушки! — воскликнул председатель судебной палаты. — Да государство собирается заплатить триста тысяч франков за коллекцию покойного советника Дюсоммерара и израсходовать пополам с городом Парижем около миллиона на покупку и восстановление особняка Клюни, чтобы поместить туда эти самые безделушки... Безделушки, дитя мое, часто все, что нам осталось от давно исчезнувших цивилизаций. Этрусская ваза или ожерелье иногда оцениваются в сорок, в пятьдесят тысяч; эти безделушки свидетельствуют о высоком уровне искусства во времена осады Трои и являются доказательством того, что этруски были троянцами, нашедшими прибежище в Италии!

Упитанный председатель суда обычно шутил в таком роде, в разговоре с женой и дочерью он охотно прибегал к тяжеловесному остроумию.

— Совокупность знаний, необходимых для того, чтобы разбираться в таких безделушках, и есть наука, именуемая археологией, — продолжал он. — Археология интересуется архитектурой, скульптурой, живописью, серебряными и золотыми изделиями, керамикой, мастерством краснодеревцев, кстати сказать, совершенно новым видом искусства, кружевами, коврами — словом, всеми произведениями человеческого труда.

— Значит, кузен Понс ученый? — заметила Сесиль.

— Кстати, почему он пропал? — спросил председатель суда с видом человека, который вдруг вспомнил тысячу мелочей, ранее ускользавших от его внимания, а теперь, по выражению охотников, выпаливших по нем дуплетом.

— Не знаю, какая его муха укусила, верно, обиделся на что-нибудь, — ответила супруга. — Может быть, я не выказала достаточной радости, получив от него подарок. Вы знаете, я в таких вещах мало понимаю...

— Как так мало понимаете? Да ведь вы же одна из лучших учениц Сервена[32] и вдруг не знаете Ватто? — воскликнул председатель суда.

— Я знаю Давида, Жерара, Гро, и Жироде, и Герена, и господина де Форбена, и господина Турпена де Криссе...

— Вы должны были бы...

— Что я должна была бы, сударь? — спросила супруга, бросив на мужа взгляд, достойный царицы Савской.

— Знать, кто такой Ватто, мой дружок. Он сейчас в большой моде, — ответил муж со смирением, ясно показывающим, что он был под башмаком у жены.

Этот разговор произошел за несколько дней до того первого представления «Невесты дьявола», когда болезненный вид Понса поразил весь оркестр. За это время все, у кого Понс был частым гостем за столом, кто привык к его услугам, уже не раз осведомлялись о нем друг у друга, и теперь в том кругу, к которому он прежде льнул, забеспокоились, тем более что на премьере многие видели его в оркестре за дирижерским пультом. Хотя во время прогулок Понс старательно избегал встреч со своими прежними знакомыми, он все-таки столкнулся нос к носу с бывшим министром, графом Попино, у Монистроля — у одного из тех известных своей предприимчивостью и хитростью антикваров с нового бульвара Бомарше, о которых Понс в свое время рассказывал супруге председателя суда; восторгаясь предметами старины, которые, по их уверениям, встречаются все реже и реже и уже почти совсем перестали попадаться, они раззадоривают покупателя и набивают цену.

— Дорогой Понс, почему вас нигде не видно? Нам вас очень недостает, и жена не знает, чему приписать ваше отсутствие.

— Ваше сиятельство, — ответил Понс, — в одном доме, у родственников, мне дали понять, что в моем возрасте лучше не бывать в свете. Меня там и прежде принимали не особенно ласково, но, во всяком случае, не оскорбляли. Я никогда и ни у кого ничего не просил, — добавил он с достоинством, присущим служителю искусства. — Я всегда старался отблагодарить за любезность и быть полезным тем, у кого бывал в доме; но, как видно, я ошибался, мои друзья, мои родственники рассудили иначе; по-видимому, они считали, что за честь отобедать за их столом я соглашусь стать их крепостным, обязанным отрабатывать им оброк и барщину. Так вот я и решил отказаться от должности блюдолиза. Дома я имею то, чего не имел в гостях, — истинного друга.