Черновой вариант - Елена Матвеева

А может, плачет там под елкой, где качается балерина в ватной абрикосовой юбке. Я бросил маму, и ради кого? Чего? Чтобы чувствовать себя здесь чужим и лишним? Кто я? Приятель Мишки Капусова, приехал, чтобы ему не было скучно.

Я не должен был ее оставлять. Ей и так не слишком весело живется. С какими же глазами я вернусь к ней?

Пришел Мишка и сел на второй чурбачок.

- Кто этот Гусев? - спросил я.

- Не знаю, - сказал Капусов. - Раньше отец говорил - неудачник, потом прожектер. А нынче ничего определенного не слыхал. Теперь он кто-то другой, потому что защитил диссертацию.

- А почему неудачник, прожектер?

- Видишь, старик, у Гусева как-то не сразу все вышло. Года два отучился с мужем Антонины в электротехническом, потом бросил. "Себя" искал, по экспедициям мотался, чуть прописку не потерял. Зато потом сразу пошел в рост. Бах - университет, бах - статьи какие-то, бах - диссертация.

- Он геолог?

- Гидробиолог. Аквалангом увлекается, подводной фотосъемкой.

- Наверно, интересная у него работа?

- Наверно, - меланхолически согласился Капусов. - Такая интересная, что Антонину проморгал.

Он ведь с ней в одном классе учился, он же ее и с будущим мужем познакомил. Меньше надо было за туманами шататься.

- А что, у Антонины с Гусевым любовь была?

Я молил, чтобы никто не прервал нашего разговора.

- Была вроде.

- Так если была, зачем же она за другого вышла?

- Спроси что-нибудь полегче, - сказал Капусов. - Я что тебе, аптека?

- Ты не любишь Гусева?

- Да нет, почему же. Он появляется раз в сто лет, а разговоров о нем больно много. Надоело.

Нас звали. Оказывается, уже било двенадцать. Я судорожно схватил стакан и загадал желание: чтобы маме было хорошо и чтобы Тонина в новом году хоть чуть-чуть на меня обращала внимание.

И вот уже все чокаются. Где Тонинин стакан, не разберу. Вот уже гимн играет. Еще год прошел.

Включили магнитофон. Тонина с Гусевым сидели рядом и о чем-то говорили. К ним обращались, звали танцевать, а они не слышали, даже не ели, так были заняты разговором. До меня долетали отдельные, ничего не значащие слова, но почему-то сделалось грустно.

А Тонина с Гусевым пошли танцевать, и так ловко, словно много лет подряд только этим и занимались, пританцевались друг к другу, - шаг в шаг, поворот в поворот. Клинья ее платья то заворачивались вокруг ног, то развихрялись. Очень медленно они танцевали, очень плавно, будто совершая маленькие перелеты.

И вдруг я без всякой к Гусеву неприязни понял: в этих двоих танцующих нет сейчас ничего бытового, мелкого - в их танце большая, настоящая печаль, любовь, встреча и расставание.

Капусов-отец танцевал с Капустой, перекладывая бороду с ее правой щеки на левую и снова на правую.

И Гусев с Капустой танцевал, весело, шумно, а она смеялась своим тихим, чуть дребезжащим смехом.

А потом Гусев снова танцевал с Тониной. Я смотрел на них и думал: вот за кого Тонина должна была выйти замуж.

Технарь делал вид, что пьет вино и переговаривается с Мишкой и мной. Он явно нервничал. Наконец не выдержал, подошел и что-то сказал. Тонина ответила.

Я не видел, а понял: произошло что-то ужасное. В комнате повис звук шлепка. Технарь ее ударил.

Я выскочил на улицу и долго шел по лыжне, пока не продрог. Тут я заметил, что ушел без пальто, и побрел обратно. Я чувствовал себя побитой собакой.

Зачем я оставил маму? Зачем приехал сюда? Зачем оказался свидетелем этой сцены? Тонина мне никогда этого не простит. Она будет смотреть на меня и снова вспоминать, как ужасно ее унизили.

Я бы и сам много дал, чтобы этого не видеть. Впрочем, я был сплошным противоречием. Я коллекционировал ее неловкости, я помнил дни, когда она плохо выглядела, - она не сделала ни одного промаха, который бы я не взял на учет. Я внушал себе: она не так хороша и идеальна, и любовь свою я придумал. С другой стороны, когда я видел ее утомленной, с растрепанной прической, я любил ее в сто раз больше. Потеряв частицу своего совершенства, она становилась мне дороже и милей, она становилась земной и вызывала земное - жалость.

Когда я вернулся, в комнате тихо играла музыка.

На чурбачке у печки сидел Гусев.

- Ну что там, успокоились? - спросил я.

- Успокоились.

- Я бы на вашем месте его убил.

- А знаешь, - сказал Гусев, - я не буду его убивать. А пошел он к черту! Я сейчас встану на лыжи и пойду своей дорогой.

Я подумал и сказал:

- Правильно.

В углу сиротливо валялась мамина сумка, я достал коробку, а из нее пластину. Коробку бросил в печь.

- Красивая штука, - сказал Гусев. - Первый снег и раннее утро.

- Да, - согласился я, - вроде получилось.

Осторожно положил пластину в топку изображением вверх. И сейчас же огонь стер краски, а в поддувало полились тяжелые черные пузыристые капли. Занялась дощечка.

- Зачем ты так? - спросил Гусев.

- Мне она не нужна. Да чтб вы так смотрите, я могу еще налепить.

- Неужели сам делал? - поинтересовался Гусев и посмотрел на меня, будто впервые по-настоящему увидел. - Слушай, а кто ты есть и откуда?

- Я Володя. В школе учусь, в девятом классе. Живу с матерью.

- А рисовать ты умеешь?

- Не знаю, не пробовал. В школе у нас давно нет рисования, у нас черчение.

- Я хочу предложить тебе работу, - сказал Гусев. - Она даже не столько художества требует, сколько аккуратности.

- А что нужно делать?

- Грубо говоря, зарисовывать водоросли в тройном увеличении. Орудия производства: микроскоп, пинцет, миллиметровая линейка и цветные карандаши. Мы бы тебя оформили на половину лаборантской ставки.

И матери помощь.

Мне пришлось по душе его предложение. Нравился и сам Гусев. Было в нем что-то открытое, вызывающее доверие. Я долго искал определение, какой же он. И нашел: надежный, настоящий. Еще он какой-то деятельный, даже когда сидит и молчит. К нему невозможно относиться безразлично или несерьезно. Мне хотелось поговорить с ним по-настоящему, по-мужски - о жизни, об отце с матерью, о любви, обо всем. Хорошо бы стать с ним на лыжи и уйти с этой дачи.

Гусев вынул из внутреннего кармана блокнот, вырвал листок и записал телефон.

- Мне пора, - сказал он и вдруг предложил: - Хочешь, вместе поедем? Как раз поспеем к первой электричке и в девять будем дома.

- Я не могу сейчас, так просто, без причины. - Я оправдывался, словно был виноват перед ним. Просто я размазня.

- Понимаю. - Он встал. - Да, а кому ты хотел подарить свою картинку?

- Мишке Капусову, - соврал я. Не знаю, поверил он мне или нет.

Гусев ушел в комнату и тут же появился, уже в полушубке. Сказал:

- Прощай, брат.

Я хотел проводить его, но меня опередила Тонина.

Она выбежала на улицу в своем длинном платье. По звуку я понял, Гусев вытащил из снега воткнутые лыжи, палки и возится с креплениями. И я подумал:

вдруг она не вернется сюда больше, уйдет за этим человеком в своем воздушном платье и легких туфельках прямо по снегу? Я бы на ее месте так и сделал.

Я ее благословил и тут же испугался, будто увидел, как она идет в наброшенном полушубке и он рядом, круглоголовый мужчина-мальчишка. Но она вернулась. Ни она, ни я не ушли за Гусевым.

В топке цвели огненные цветы и порхали огненные бабочки, а в поддувало валились огненные звезды и долго и затаенно мерцали из золы.

Тонина села рядом - какая-то сникшая, даже плечи у нее горестно опустились. Когда Гусев вставал, он сдвинул чурбан, и Тонина оказалась совсем близко от меня. Сидеть ей было неудобно, и она положила руку на мое плечо.

Меня куда-то понесло, кружилась голова от выпитого вина, жара печки и оттого, что Тонина сидела бок о бок со мной. В комнате все играла музыка, прекрасная и печальная, из какого-то кинофильма. И я неожиданно для себя сказал:

- Я вас очень люблю.

Сказал и опешил. Это было не объяснение в любви, я будто сообщал ей само собой разумеющееся, чтобы утешить ее немного. Она тихо ответила:

- Спасибо, мальчик. Я знаю.

Что она знает?! Что она знает обо мне? Зачем она вернулась? Я чувствовал горький запах ее духов. Зачем она положила мне на плечо руку? Я же не каменный.

Я ради нее маму бросил.

Я смотрел на пляшущий огонь, все события этого дня навалились на меня разом. И я позорно заплакал.

Тонина перепугалась, стала гладить по голове и уговаривать:

- Ничего, ничего, все пройдет. Все будет хорошо.

Ну перестань. Кто-нибудь зайдет и увидит, что ты плачешь.

Я неловко встал и, не оглядываясь, вышел на крыльцо. Под ложечкой тоскливо посасывало. Я давно заметил, что у меня все чувства с желудком связаны.

И страх, и любовь, и грусть. Я понял наконец-то, что Тонина никакой не идеал, она просто человек, уязвимый, как все. Она, конечно, ходит в магазины, как моя мама, и готовит обеды для своего мужа. И сейчас ей очень плохо.

27

Утром все сделали вид, что ничего не произошло.

Воды не было. Мылись снегом и зубы чистили снегом.

Все вокруг казалось другим, будто я впервые видел это место. Справа пустые домики базы, слева - снежное поле. Небо в маленьких пестрых перышках облаков, как спинка курочки-рябы.