Полина - Александр Дюма

В это время граф был моложе четырьмя годами и с виду казался не старше восемнадцати лет, хотя ему было двадцать пять. Его красивая талия, бледный лоб, белизна рук придавали ему вид женщины, переодетой в мужчину. Итак, при первом взгляде английские офицеры измерили храбрость своего собеседника его наружностью. Граф со своей стороны с быстротой суждения, которая отличает его, тотчас понял впечатление, произведенное им, и уверенный в намерении хозяев посмеяться над ним, принял свои меры и решил не оставлять Бомбея без какого-нибудь воспоминания о его пребывании. Садясь за стол, два молодых офицера спросили своего родственника: говорит ли он по-английски? Граф, зная этот язык, так же хорошо, как свой собственный, отвечал скромно, что он не понимает на нем ни одного слова, и просил их, если желают, чтобы он принимал участие в их разговоре, говорить по-французски.

Это объявление дало большую свободу собеседникам, и с первого блюда граф заметил, что он был предметом беспрестанных насмешек. Однако он принимал все, слышанное им, с улыбкой на губах и с веселостью в глазах; только щеки его сделались бледнее и два раза зубы его ударялись о края стакана, который он подносил ко рту. За десертом с французским вином шум удвоился и разговор обратился на охоту. Тогда спросили графа, за каким родом дичи и каким образом он охотился во Франции? Граф, решив продолжать свою роль до конца, отвечал, что он охотился иногда в долинах с легавыми за куропатками и зайцами, в лесах с гончими за лисицами и оленями.

— О! О! — сказал, смеясь, один из собеседников. — Вы охотитесь за зайцами, лисицами и оленями? А мы здесь охотимся за тиграми.

— Каким же образом? — спросил граф с совершенным добродушием.

— Каким образом? — отвечал другой. — Мы садимся на слонов с невольниками, из которых одни, вооруженные пиками и секирами, закрывают нас от зверя, а другие навьючены ружьями, из которых мы стреляем.

— Это, должно быть, прекрасное удовольствие, — отвечал граф.

— Очень жаль, — сказал один из молодых людей, — что вы уезжаете так скоро, мой милый братец… мы могли бы доставить вам это удовольствие.

— В самом деле? — спросил граф. — Я очень жалею, теряя подобный случай; впрочем, если не нужно долго ждать, — я остаюсь.

— Это чудесно! — ответил первый. — В трех лье отсюда, в болоте, идущем вдоль гор и простирающемся от Сюрата, есть тигрица с тигрятами. Индейцы, у которых она похитила овцу, только вчера уведомили нас об этом; мы хотели подождать, пока тигрята подрастут, но теперь, имея прекрасный случай угодить вам, мы сократим назначенный срок.

— Очень признателен вам, — сказал, кланяясь, граф, — по точно ли уверены, что тигрица есть?

— Нет никакого сомнения.

— И знают наверное, в какой стороне ее берлога?

— Это легко увидеть, взойдя на гору, с которой открывается озеро; следы ее видны по изломанному тростнику, и все идут от одной точки, как лучи звезды.

— Хорошо! — сказал граф, наполнив свой стакан и встав, как будто предлагая тост: — За здоровье того, кто пойдет убить тигрицу с двумя тигрятами в ее берлоге, один, пешком и без другого оружия, кроме этого кинжала! — При этих словах он выхватил из-за пояса невольника малайский кинжал и положил его на стол.

— Вы сумасшедший! — сказал один из офицеров.

— Нет, господа, я не сумасшедший, — сказал граф с горечью, смешанною с презрением, — и в доказательство возобновляю свой тост. Слушайте же хорошенько, дабы тот, кто захочет его принять, знал, к чему обязывается, осушая свой стакан. За того, говорю, кто пойдет убить тигрицу с двумя тигрятами в ее берлоге, один, пешком и без всякого оружия, кроме этого кинжала!

Наступила минута молчания, в продолжение которой граф попеременно смотрел в глаза своих собеседников, ожидая ответа, но взоры всех были опущены.

— Никто не отвечает? — спросил он с улыбкой. — Никто не смеет принять моего тоста… никто не имеет духа отвечать мне?.. Так пойду я и если не пойду — скажите, что я трус, так как теперь говорю вам, что вы подлецы!

При этих словах граф осушил стакан, спокойно поставил его на стол и пошел к двери.

— До завтра, господа, — сказал он и вышел.

На другой день в шесть часов утра он был готов для этой ужасной охоты, вчерашние товарищи вошли к нему в комнату. Они пришли умолять его отказаться от предприятия, следствием которого была верная смерть. Но граф не хотел ничего слышать. Они сознались сначала, что были вчера виноваты перед ним и что вели себя как молодые безумцы. Граф поблагодарил за извинения, но отказался принять их. Тогда они предложили ему драться с одним из них, если считает себя настолько обиженным, чтобы требовать удовлетворения. Граф отвечал с насмешкой, что его религиозные правила запрещают ему проливать кровь своего ближнего и что со своей стороны он возвратил назад обидные слова, ему сказанные; но что касается до охоты, то ничто на свете не принудит его от нее отказаться. Сказав это, он пригласил офицеров сесть на лошадей и проводить его, предупреждая, что, если они не захотят оказать ему этой чести, он пойдет один. Это решение было произнесено голосом настолько твердым и казалось таким неизменным, что они не решились более его уговаривать и, сев на лошадей, поехали к восточным воротам города.

Кавалькада ехала в молчании к указанному месту. Каждый из офицеров имел двуствольное ружье или карабин. Один граф был без оружия; костюм его, очень изящный, походил на тот, в котором молодые светские люди делают утренние прогулки в Булонском лесу. Все офицеры смотрели друг на друга с удивлением и не могли поверить, чтобы он сохранил это хладнокровие до конца.

Приехав на рубеж болота, офицеры решили еще раз отсоветовать графу идти далее. В это время, как бы помогая их убеждению, раздалось в нескольких стах шагах от них рычание зверя; испуганные лошади фыркали и жались одна к другой.

— Вы видите, господа, — сказал граф, — теперь уже поздно, мы замечены; животное знает, что мы здесь, и, оставляя Индию, которой, наверное, никогда не увижу, я не хочу оставить ложное мнение о себе даже у тигра. Вперед, господа! — И граф пришпорил свою лошадь, чтобы переехать гору, с высоты которой виднелся тростник, где была берлога зверя.

Приехавши к подошве горы, они снова услышали рыканье, но на этот раз оно было так сильно и близко, что одна из лошадей бросилась в сторону и едва не выбила седока из седла; все прочие с пеной у рта, с раздувавшимися ноздрями и испуганными глазами тряслись и дрожали, как будто были окачены холодной водой. Тогда офицеры сошли с лошадей, отдали их слугам, и граф первый начал подниматься на возвышенность, с которой хотел осмотреть местность.