Штрафной батальон - Евгений Погребов

— Надеюсь, предупреждать о том, чтобы наш разговор остался в тайне, не следует?

— Разумеется.

— Иди.

Из кабинета начальника особого отдела Павел вышел в состоянии радостного, приподнятого возбуждения. Самолюбие, обласканное уберегаемым в сознании голосом собеседника, все время произносившего «мы должны», «наша задача», как будто и не существовало между ними незримой, но существенной грани, торжествовало. «Нет, Коля! — мысленно горячо оспаривал он друга, пробираясь вытаявшей тропинкой и вспоминая прошлый разговор с Махтуровым в предбаннике. — Есть и в штрафном люди, которые и захотят понять, и поймут нас правильно».

Небо прояснило. Стало морознее и светлее. Приглушенный бревенчатой стеной, глухо тарахтел движок штабной электростанции. На вышках мирно перекликались часовые. И вдруг спокойную, отстоявшуюся тишину лагеря разорвали истошные мечущиеся вопли, крики и брань. Впереди, около соседних землянок, в которых разместили партию новобранцев, прибывшую накануне вечером, колыхалась колобродящая толпа, похоже, шла драка.

Когда Павел подоспел к месту происшествия, суматоха несколько поулеглась, но люди, выскочившие из землянок на шум и крики, не расходились, потревоженно гудели и толчились по всему пространству. Протиснувшись к центру, Павел содрогнулся, увидев на земле бездыханное тело, истерзанное, обезображенное до неузнаваемости. Судя по солдатским брюкам и гимнастерке, убитый относился к штрафникам: новобранцы прибыли поздно, обмундировать их не успели. Колычев отметил это сразу.

— Кто? — коротко спросил он, почувствовав рядом Махтурова.

— Кажется, Гайер, — выдвигаясь из-за спины, сквозь зубы отозвался Махтуров. — Гайер, — спустя минуту мрачно подтвердил он, склонясь над телом и чиркнув спичкой.

На обнаженной груди высветилась знакомая двухцветная наколка: кокетливая женская головка с распущенными русалочьими волосами, бутылка водки и шестерка треф, увенчанные изломистой корявой надписью, служившей, должно быть, откровением: «Что нас губит». Но вопреки ей в игривом прищуре красавицы теперь мнилась лукавая, ироническая ухмылка: уголовника сгубила воровская судьба, а отнюдь не три поименованных порока.

— Туда и дорога, что искал, то и нашел, — непримиримо выдохнул Махтуров. — Всю щеку парню располосовал и глаз повредил, гад… До конца дней без фронта кривым оставил. А все из-за чего? Из-за куска хлеба. Хоть бы голодным, сволочь, был…

— Ребята сказывают, не один он к ним шастал — с напарником. Кабы еще одного смертоубийства не приключилось, — высказал опасение прислушивавшийся к разговору Сикирин.

— А где остальные?

— Сразу и разбежались кто куды, попрятались. Испугались, как бы всем заодно башки не поотрывали…

Вскоре по обрывочным сведениям составилась полная картина случившегося.

Новобранцы, которым не смогли приготовить баню, расположились на ночлег, не выставив по беспечности или неведению дневальных. Этим незамедлительно и воспользовались уголовники, польстившиеся на содержимое их дорожных мешков и чемоданов. Выждав определенный час, Гайер с сообщником ночными татями скользнули внутрь помещения, на ощупь, ловко и бесшумно стали тащить сложенные в проходе домотканые торбы, узлы и самодельные баулы. Юркнув с добычей в кустарник, сразу за землянкой, с жадной торопливостью вспарывали ножами ткань, отрывали от крышек висячие замки.

Улов оказался более чем скромным: два кусочка сала, краюха зачерствелого ржаного хлеба и несколько вареных картофелин. Большего трудно было и ожидать. К месту прибытия у новобранцев из припасов почти ничего не остается. Но Гайер был упрям. Смехотворная для признанного чистодела добыча заедала его самолюбие, и он решился на второй «скок».

Обшарили весь проход, выудили еще два самодельных фанерных чемодана, но и этого показалось мало. Запрятав чемоданы в штабеля досок, вернулись снова. Гайер пошел на крайность, стал резать мешки под головами спящих.

Вспугнуло ли что его или спящий неловко повернулся, осталось неизвестным, только задел он лезвием лицо человека. Охваченный ужасом, из отчаяния перед тем, что должно было неминуемо произойти в следующую минуту, — полоснул еще…

Дикий вопль, прокатившийся по землянке, сорвал с нар полусонных людей. В суматохе сообщнику Гайера удалось выскочить за дверь и раствориться в ночи…

Гайера же схватили. Самосуд разъяренных людей был скорым и страшным. Измесили, растоптали ногами, превратив в кровавое месиво…

— Все равно ничего не поймут! — упрямо, будто споря сам с собой, подытожил Махтуров. — Стрелять всех надо без суда и следствия.

— Разберутся кому следует… — буркнул Павел, вызвав в памяти теряющийся в полутьме за абажуром образ человека, перекатывавшего в пальцах карандаш, и пожалел, что из ложной боязни оговорить удержался от признаний начистоту — о том же Гайере и его дружках.

Тем временем кто-то сбегал в штаб, и в сопровождении двух солдат взвода охраны прибыла вскоре подвода, запряженная понурой мосластой лошадью. Солдаты перекинули на телегу мертвое тело, повозочный тронул вожжами…

Штрафники, докуривая цигарки, взбудораженно толклись у входа в землянку, не спешили расходиться по местам, бурля праведным гневом по адресу разбежавшегося ворья. А в стороне от шума и колготни, застыв на груде бревен, горбилась одинокая фигура Салова. Он не курил и не дремал, как могло показаться поначалу. И вообще не замечал происходящего вокруг. Вроде оно для него попросту не существовало.

— Ишь ты, Сократ цыганский! Прямо ангел божий: я — не я, и лошадь не моя! — фыркнул, проходя мимо, Бачунский, заподозрив цыгана в попытке прикинуться, замазать глаза окружающим намеренной демонстрацией своей непричастности к случившемуся.

— Не трожь его, — насупясь, посоветовал Сикирин, — он со мной рядом спал. Не виновать понапрасну…

Реплика Бачунского, как и заступничество Сикирина, не достигли сознания Салова. Он их не слышал. Что-то неподдельно горестное, надломное почудилось Павлу в его окаменевшей позе, удержало у входа.

Уже захлопнулась дверь за последним солдатом, затихло и у соседей, а Салов все так же сидел, не шелохнувшись, глядя туда, где скрылась в ночи подвода, унесшая с собой Гайера.

Поколебавшись, Павел направился к цыгану, присел рядом. Наметив «дымнуть» напоследок, ощупал тощий кисет, разочарованно вздохнул — кисет был пуст. Салов, не поворачивая головы, протянул пачку «Красной звезды». Некоторое время курили молча, думая каждый о своем. И тут мору словно прорвало. Яростно отшвырнув окурок, он разразился потоком грязных ругательств, безадресных и бессмысленных, но необходимых ему, чтобы облегчить душу.

— Ты ж чистый, вояка! Случайно в тюрягу попал. Ни черта не смыслишь. Посмотрел вокруг, и все тебе плохие, меченые. Один ты хороший. Что ты на меня, как на жабу бородавчатую, смотришь? Думаешь, одни Клопы с Тихарями среди зэков водятся? А тех, кого жизнь туда силком прихомутала, не разглядел? На то у тебя мозгов не хватает?..

— Ты на горло-то не особенно нажимай, не такой уж я дуб, чтобы не понять, что другим понятно, — холодно посоветовал Павел, неприятно задетый агрессивным наскоком Салова. Ни ругаться, ни выслушивать оскорбления цыгана ему не хотелось.

Салов подломленно сник. Клокотавшая внутри беспредметная злоба вся, как пар из котла, из него вышла. И внешне он вроде бы ужался, шея в плечи погрузилась.

— Мне, может, деваться некуда. На кого обопрешься? У воров грабка длинная, сам знаешь. А жить кому неохота? Второй жизни не бывает, никакой начальник ее новую не выдаст. Не рукавицы, — в голосе пробились тоскливые нотки. — Ты вот меня спросил? Хочу я в этой хевре колупаться? Я, может, и сам бы Клопа с Башканом, как гнид, придавил. А куда завтра бежать? Замочат. Где хошь найдут… — Кисло покривился: — Жизнь, она как в блатной песенке напето: «Судьба тобой повсюду управляет, куда ведет — послушно ты идешь». Вот и моя судьбина скособоченная давно уж меня за рога по кочкам волокет. И как тот намордник скинуть — никто не помогет. Потому что цыганом на свет уродился — вор, значит, от рожденья!.. — Задохнувшись, как от оскорбительной несправедливости, вновь взвился, задрожал: — Вы цыгана сроду вору братом считаете, хоть и красть ничего не собирался! Все равно! Пропадет у кого вошь с головы, а табор мимо ехал — так и ту насекомую мы, цыгане, увели. И бог свидетелем не поможет. Потому, если и не надо что цыгану — все равно унесет. Один хрен отвечать, не сегодня, так завтра срок дадут. За то, что мора. Что от рожденья меченый. Я эту загадку с детства угадал.

Справедливости не ищи, нет ее — бесполезно! И в таборе одинаково. Спокон веку так ведется: вперед свекор наберется, а потом тому, кто старший в дому, — опять же ему. Яшка лошадей колхозных свел, а я, Данила, за него срок тяни и не рыпайся. Так старшие решили. Опять же от умных людей слыхал, не тот прав, кто прав, а прокурор. Потому как у него все законы в ящике лежат. Уважьте, говорю на суде, граждане судьи, хорошего человека — дайте хоть раз столько, сколько он просит. Ну и дали мне. Суки-и!.. — Впав в бешенство, цыган в порыве страсти надвинулся на Павла, яростно вскричал: — Ты подумал, если цыган, так у него одна дорога — по корявому проселку кочевать? В ямах да болотах колупаться да намордники по тюрягам таскать? Врешь, фрей паршивый! Данила, может, как ты, жить хочет! По-человечески! На фронт пойду. Увидишь, что цыган ничего в жизни не боится! Давно пуганый. На всем старом узелок завяжу! Бабу из табора уведу, все законы старые порушу. Больше о Данилу ноги не вытрешь! Не тряпка! Человеком стану! Уу-у! Сволочи-и!.. — Сорвавшись с места, цыган, как обезумевший, бросился, не разбирая дороги, прочь, через кустарник. И жуткий, звериный его подвыв еще долго гас в отзывчивой ночной выси.