Берестяга - Владимир Кобликов

— Знаю.

— Пошто тогда фигой от доброй ягодинки оборонялся?

— Бабушка говорила, что Марьюшка Кутянина — ворожея-чернодушица.

— А ты ужо и поверил? Сам, Прохор, учись, без наветов и подсказок людей распознавать, всамделишнюю доброту от накраски отличать. Человеческая душа что заузлок. Нелегко ее распутлять, а, чай, надо. По теперешнему лихогодью рано, Проша, вам мужиками стать придется. А мужик-ат тот хорош, какой умом пригож и на все свой взгляд имет.

Никогда еще дед Игнат не разговаривал так с Прошкой. Было лестно, что дед вдруг заговорил, как с ровней, и в то же время стало боязно вдруг так рано становиться мужиком: будто дедовские слова превратились в тяжелый груз, какой дед, проводив сыновей, целиком принял на свои плечи, а сейчас часть его передал внуку.

Темнота в берестняковском доме пахла старыми кирпичами и свежим хлебом, который пекла сегодня бабка Груня, а дед Игнат почему-то слышал, как шумят на лесных пригорках ручьи, чувствовал теплое дыхание талой земли, запахи лесной сырости и зацветшей медуницы…

Прошка проснулся рано. Пробуждение было продолжением обманного и желанного сновидения. Привиделся же Прохору летний вечер на покосе. Откопнились. Дед Игнат запряг кусачего пегого мерина и все торопил ехать. А отец ушел прятать косы и долго не возвращался. Тогда Прошка побежал к отцу и позвал его:

— Пошли, папка, дед уже запряг.

— Пошли, — согласился отец и погладил Прошку по голове. — Смотри, какой ты большой-то стал. Скоро с меня будешь.

Прошка загордился, а самому хотелось прижаться к отцовской руке.

Сели на телегу, поехали лесной дорогой к деревне. Лошадью правил Прошка. Лошадь не слушалась. Дед ворчал, а отец смеялся. Домой приехали затемно. Бабушка Груня стала собирать ужин…

И тут Прошка проснулся. Под впечатлением сна ему пригрезилось, что никакой войны нет, что за столом уже сидят, дед, бабушка, дядья и что сейчас его позовет отец, как всегда звал, шутливо и ласково: «Вставай, Прошка! Ждет тебя большая ложка». Прошка почему-то верил, что услышит эти слова.

— Вставай, — позвала бабка Груня, — картошка стынет.

Прошка натянул на голову одеяло, уткнулся в подушку.

Встал он, когда бабушка зачем-то вышла на улицу. Долго умывался под висячим рукомойником, в котором вода всегда отдавала старым железом… Вернулась бабушка. Она сердито приговаривала:

— Я тебе покажу, шкода, я тя похолю!

По злобному шипению Прошка догадался, что бабушка держит за холку своего любимца огненно-рыжего кота Левонтия. Бабка Груня прошла в чулан, где хранила харчи. Прошка на цыпочках подкрался к двери. Бабка тыкала своего любимца носом в разлитую сметану и одновременно била кота прутом. Удары были гулкие, словно ударяли по животу лошадь после водопоя. Кот надсадно шипел и угрожающе орал: «Мря-я-я-у-у-у! Мря-я-я-я-я-у-у-у-у!».

— Вот те сметанка! Вот те сметанка!

«Так его! Так!» — мысленно подзадорил бабку Груню Прошка.

Он ненавидел бабкиного прихлебателя, которого она кормила лучшими кусками. Деда держала впроголодь, а «рыжей шкуре» каждый день шмат мяса отхватывала.

Экзекуция кончилась. Левонтий пулей вылетел из чулана, исчез под печкой и долго еще там остервенело негодовал: «Мря-я-у-у-у! Мря-я-я-у-у-у!»

«Ужо надо ему морду медом вымазать», — подумал Прошка, вслух же спросил:

— За что лупцевала Левонтия?

— За дело! — зло буркнула бабка Груня и стала дуть на руки, в кровь изодранные котом.

Она подошла к шкафчику-угольнику, где хранилась посуда, из которой никогда почти не ели и не пили, где стояли пузырьки и бутылки и лежали травы пучками. В доме запахло настойкой тополя. И этот запах напомнил Прохору фразу, которую он помнил, сколько помнил самого себя: «От срезов, порезов, от укусов злых…»

Дома Прохору не сиделось. Читать не мог: мысли путались… Дед куда-то ушел. Торчать просто так в душно натопленной хате да слушать, как бабка Груня бубнит что-то себе под нос, противно. И Прохор решил уйти в лес.

Он достал и просмотрел отцовское ружье. Ружье не новое, видавшее виды, но стволы у него отличные. Набил патронташ. На всякий случай взял ломоть хлеба и кусок сала. Оделся, а поверх легкого шубного пиджака накинул свой белый маскировочный халат и сразу стал похожим на разведчика…

За деревней повернул в заячью рощу, где всегда водилось много беляков.

Прохор увидел свежий заячий след, но былого охотничьего азарта не испытал. Глядя на чистый, пахнущий острой свежестью и солнцем снег, вспомнил приезд Самариных. Казалось, что случилось это очень давно, что Самарины всегда жили в Ягодном.

Прохор не видел Таню с того самого дня, как Самарины переехали к Марьюшке. Для Прохора это целая вечность…

Он давно уже выследил беляка, но сейчас был слишком рассеянным. Наконец Берестяга поднял зайца и удачно стал у него на кругу. Глаз у Берестяги был точен, как у индейца.

За первым беляком он подстрелил второго, потом еще и еще, но удача не радовала Прохора. Он возвращался в деревню понурым. И ему даже не хотелось, чтобы кто-нибудь встретился и удивился такой удаче. Четыре зайца. Для взрослого охотника в их местах четыре зайца не так и много. Но для мальчишки!

Возле деревни Прохор снял лыжи и повез их за собою на веревке, как это делали все здешние охотники. Только теперь он почувствовал усталость. Ноги стали тяжелыми, шаги — неторопливыми. И шел Берестяга, как матрос, вразвалочку.

Вот он прошел мимо дома слепого Филатки и только собирался свернуть на главную улицу, как его окликнули:

— Проша! Берестняков!

Прохор нехотя оглянулся и увидел Сашу Лосицкого.

— Обожди!

Берестяга остановился.

— Вот это да! — поразился Александр. — И всех сам подстрелил?

Кто же мне их еще подстрелит? — гася невольно вспыхнувшую гордость, сказал Берестняков.

— Здорово!

— Беляк что. Вот русаков столько не настреляешь. Русака без собаки трудно взять. — Прохор вспомнил, как бабка Груня продала отцовского гончара Баяна, а сказала, что собака убежала. Потом соседи уже рассказывали, что приходил какой-то мужчина и увел Баяна, а бабка Груня даже провожала мужчину до околицы. Дед, узнав правду, стал ругаться с бабушкой, а ей все нипочем. Деду же и досталось за то, что харчи переводил на собаку, какая и брехать-то «по-человечески» не могла. Прохор от этих воспоминаний тяжело вздохнул и помрачнел.

— Проша, — спросил Лосицкий, — почему ты перестал ходить в школу?

— Не хочу! — отрезал Берестяга.

Александр пристально посмотрел ему в глаза. Прохор не выдержал взгляда, но опять упрямо повторил:

— Не хочу! — И с каким-то вызовом спросил: — А тебя что, уговаривать меня подослали?

Берестяга ожидал, что Лосицкий возмутится и скажет ему что-нибудь обидное, а «иностранец» только грустно улыбнулся и сказал чуть слышно:

— Просто я полюбил тебя, Берестняков. И мне очень обидно, что ты сам себе делаешь зло. Как ты в глаза отцу посмотришь, когда тот узнает о твоем слабодушии?

— Так и посмотрю. Всыплет разок, другой, а потом отойдет.

— А жить неучем как станешь?

Прохор отвернулся, давая понять, что не собирается дальше разговаривать на эту тему.

— Я сейчас у Тани был, — сказал будто бы ненароком Лосицкий.

Прохор резко обернулся. Саша заметил в глазах его нескрываемый интерес, удивление.

— Все болеет?

— Лучше ей, — Лосицкий помедлил, а Прохор все ждал, что еще скажет о Самариной очкарик. — Привет тебе просила передать. И еще говорила… Если Прохор, сказала, не будет ходить в школу, я ему больше не друг.

— Врешь?

— Не вру. Вот записка от нее.

Прохор взял записку. Хотел тут же прочитать ее, но поспешно сунул в карман и стал прощаться.

Он сделал несколько шагов и вдруг вспомнил о зайцах. Остановился и закричал Лосицкому:

— Саня! Постой.

Лосицкий остановился. Прохор подбежал к нему. Торопливо отвязал трех зайцев и протянул их Саше.

— Два вам на всех «иностранцев», а этого отдай Тане. Ладно?

Лосицкий пытался протестовать, но Прохор и слушать его не хотел.

— Бери, говорят! Я этих беляков каждый день таскать могу. А кто у нас подарков не принимает, тот зло таит.

Удивленный и растерянный, Лосицкий остался стоять на дороге с зайцами в руках, а Берестяга побежал на главную улицу. Он торопился домой, чтобы прочитать Танину записку.

«Проша! Меня очень огорчает, что ты не ходишь в школу. Мама сказала, что о тебе говорили на педсовете. Если ты сейчас не станешь посещать школу, то тебя оставят на второй год. И тогда мы будем учиться в разных классах.

Мама говорит, что ты не ходишь в школу из-за истории с вещами. Глупенький. Ты же — не бабушка. А твоя доброта и доброта твоего дедушки всем известна. Спасибо вам. Марьюшка нам все рассказала. Все, все.