Между страхом и восхищением: «Российский комплекс» в сознании немцев, 1900-1945 - Герд Кёнен

Понятие «идеи 1914 года» (автором его был сочувственно относившийся к немцам шведский специалист по международному праву Рудольф Челлен{137}) поначалу выдвигалось как прямая антитеза «идеям 1789 года». Демократически-республиканским принципам «свободы, равенства, братства» противопоставлялись немецкие идеи «долга, порядка, справедливости». На этой основе можно было образовывать огромное и все более систематизированное множество парных понятий-антитез такого рода. Западное учение о социальном договоре оперировало антиномиями «государства» и «общества», немецкое мышление пользовалось понятием «сообщество» (Gemeinschaft), которое якобы снимало это противоречие, по мнению Пауля Наторпа. Либеральному концепту господства «закона» немцы (в лице Эйкена) противопоставляли свое глубоко прочувствованное понимание «долга», опиравшееся не на формальное «право», а на живую «нравственность». Если западное мышление упорно держалось за понятие «индивид», то с немецкой стороны ему противопоставлялась «личность» и тем самым — образ общества, где «все за одного и один за всех, притом каждый остается всецело самим собой». Англосаксонские общества провозглашали в качестве высшей и главной цели «счастье» индивида, а в действительности, как утверждал Вернер Зомбарт, примитивный «идеал комфорта» — для немецкой же сущности было характерно «делать дело ради него самого». Это изречение, приписываемое Рихарду Вагнеру, считалось глубочайшим выражением немецкого «идеализма» в противоположность «прагматизму» и «утилитаризму» англосаксов.

Выдвинув плакатную формулу «торговцы против героев», Зомбарт актуализировал эти антитезы, рассматривая их в квазиреволюционной перспективе освободительной войны против завоевывавшего весь мир британского империализма свободной торговли и его социальных идей. Он утверждал, что Германия — последняя дамба на пути «волны коммерциализма», идущей от Британии и угрожающей затопить мир, причем не столько капиталом и товарами, сколько всеразлагающим духом маммонизма. Немцы — единственный народ, сохранивший добродетели героизма и бескорыстия. «Могучий лемех» войны, снова выворачивающий «плодородную почву из глубин» души, показывает, что немцы — «молодой народ». Здесь Зомбарт в позитивном ключе использует западную инвективу — обвинение в «варварстве», поскольку в нем «инстинктивно правильно выражена глубочайшая противоположность». В самом деле, теперь следует повести решительную борьбу между упаднической «западноевропейской цивилизацией» и здоровым «немецким варварством»{138}.

Этому соответствовало и противопоставление западной «цивилизации» и немецкой «культуры», стоявшее у Томаса Манна (как и у многих других авторов) в центре его «Рассуждений аполитичного». И для Томаса Манна «воля к власти и земному величию», а также «солдатское» — являлись атрибутами, которые безусловно отвечали понятию немецкой «культуры», тогда как «врагом Германии в самом духовном, самом инстинктивном, самом ядовитом и убийственном смысле» был «''пацифистский”, “добродетельный”, “республиканский” фразёр-буржуа»{139}.

При противопоставлении «буржуа» и «бюргера» сразу же возникала возможность для целого ряда других антитез. Если западный буржуа был интернациональным, то бюргер, по Т. Манну, — «космополитичным, ибо он — немец, немец более, чем князья и “народ”: этот человек географической, социальной и душевной “середины” всегда был и остается носителем немецкой духовности, человечности и антиполитики»{140}, а немецкое бюргерство в целом представляет своего рода «среднее сословие мира». Если «буржуазный» капитализм и империализм Запада разрывает мир и отдельные народы на антагонистические классы, силы, группировки и осуществляет необузданную эксплуатацию внутри страны и за ее пределами, историческая задача «бюргерской» Германии состоит в том, чтобы с помощью ее высокой социальной ментальности и органичной экономической системы привести мир в порядок и создать для него справедливое управление.

Социализм как немецкая идея будущего

Идеализированный образ скрытого, органического порядка, в противоположность формальному, безликому «равенству» западного общества, иерархически членящегося в соответствии с рангом и ценностью личности и основанного не на анархии интересов и приватных целей, а на общности нравственного воления, все чаще обозначался в немецкой литературе о мировой войне словом «социализм». Наторп говорил о таком социализме, что он заложен «в крови немцев не меньше, чем милитаризм»{141}. Понятия нации и социализма при этом в значительной мере сливаются.

Дня специалиста по политэкономии Иоганна Пленге социализм означал систему организованного и политизированного общественного хозяйства. Капиталистические экономические силы, освобожденные от оков в результате революции 1789 г., сами стремились к организованному объединению. Именно это, согласно Пленге, происходило в ходе «немецкой революции 1914 г.», которая благодаря этому встала в один ряд с великими революциями человечества. Война даже отвечала сущности этой революции, опиравшейся на солдатскую дисциплину и организацию всего общества. И только война могла в конечном счете создать в мировом масштабе пространство, необходимое для развития новых форм производства. Она стала решающей битвой между немецким социализмом и западным капитализмом{142}.

В программном произведении Фридриха Наумана «Срединная Европа» все эти способы аргументации приобрели уже характер объективного, научно бесспорного описания. Согласно ему впервые «в Северной и Центральной Германии исторически утвердился нормальный тип среднего образованного человека», а вместе с ним -«основная форма второго периода капиталистического человечества: рабочий механизм на базе массы, воспитанной в школе». В отличие от этого, как показал Зомбарт, «капиталист-предприниматель» первого, раннекапиталистического периода появился в Италии, Франции, Голландии и Великобритании и создал «свою мировую столицу в Лондоне». Оттуда, рассуждает Науман, западный частный капитализм угрожает теперь «идущему ему на смену типу капитализма, новой, более обезличенной массовой форме… рабочего человечества», оплот которого он создал, помимо Нью-Йорка, прежде всего в Берлине. Если спросить, «почему мы, немцы, и особенно мы, имперские немцы, столь непопулярны в остальном мире», то ответ укажет на следующую глубинную причину: «поскольку мы нашли такой способ труда, которому ни один европейский народ не может подражать ни на короткий, ни на длительный период». Этот новый способ труда, созданный организованным капитализмом, Науман назвал «немецким социализмом»{143}.

С этим утверждением более или менее согласились почти все авторы программных немецких работ времен войны, будь то приверженцы социал-демократических, либеральных или консервативных воззрений. Во всяком случае такое единодушие является более примечательным, чем различия. Леволиберальный социолог и депутат рейхстага Шульце-Геверниц, например, считал доказанным, что война «дала мощный толчок к созданию общегерманской экономики». Эдгар Яффе, социал-реформатор и издатель авторитетного журнала «Архив социологии и социальной политики» (в сотрудничестве с Вернером Зомбартом и Максом Вебером), констатировал, что «милитаризация экономической жизни» в Германии, ведущей войну, носит «явственные черты государственного социализма» и означает возврат к немецкой традиции «твердого и планового порядка в хозяйственной жизни». Даже такие архиконсервативные ученые, как статистик Георг фон Майр, пришли к выводу, что при «жесткой консолидации» народного хозяйства во время войны «частный индивидуализм, свободный от государственного влияния», лишился своего оправдания{144}.

«Система Ратенау»

На деле в представления о «немецком социализме» вплеталось множество теоретических, политических и общественных традиций: понятие «замкнутого торгового государства» Фихте, идеи «национальной системы политической экономии» Фридриха Листа, концепция социального государства Бисмарка, корпоративизм «христианского социалиста» Штёккера и продолжение его разработки единомышленниками Фридриха Наумана из «Национально-социального союза», традиции «научного социализма» со времен Маркса и Энгельса, идеи государственной экономики «катедер-соииалистов» типа Люйо (Людвига Йозефа) Брентано и обновленные в ходе войны требования социализации, звучавшие со стороны немецкой социал-демократии. Сюда добавились идеи организованного капитализма, высказанные Вальтером Ратенау в его довоенных работах и теперь, в период его деятельности на руководящих постах, претворенные в систему военного хозяйства.