Мягкая ткань. Книга 2. Сукно - Борис Минаев

Этот рыжий мальчик, одетый скромно, но при этом довольно дорого, в канапе, чистой сорочке и жилетке, светлых брюках и темном мягком пиджаке, показался ей смутно знакомым, все дальнейшее она тоже воспринимала как сон, он отвел ее к своим друзьям, где Надя отдохнула, помылась и поела, а на следующий день они уже гуляли вместе и вместе думали, что же теперь ей делать, как лучше поступить, а еще на следующий день он вдруг сказал, что самый блестящий вариант – это вообще ничего не делать и никак не поступать, а просто остаться с ним, потому что не стоит рисковать жизнью и ехать неизвестно куда, папа бы этого не одобрил, и она заплакала, подтверждая его слова частыми кивками, а на следующий день он принес ей цветы и снял квартиру, а на следующий день Надя вдруг подумала, что, должно быть, все это не случайно, и, конечно, она все знала заранее, и поэтому так глупо отстала от поезда, и поэтому так безумно гуляла по пляжу целыми днями, вместо того чтобы искать хоть кого-то, кто знал бы ее отца или дядю, и поэтому она была так равнодушна, так нелепо равнодушна ко всему и ничего не понимала, ничего не видела перед собой от слез, она просто знала заранее, что должен появиться этот смешной рыжий мальчик, и с этого момента, собственно говоря, судьба Нади Штейн была решена. Вера еще ехала в Киев на перекладных, Таня еще добиралась с мамой в Москву, а она уже была замужем, и это был, как говорил покойный папа, научный факт и неоспоримое свидетельство бытия божьего, и Надя пошла в Преображенскую церковь, встала на колени и начала молиться неизвестно какому богу, который ей так сильно помог.

Как все чересчур пылкие натуры, Надя пыталась скрыть свою пылкость, совершая порой необъяснимые, нелогичные или поспешные поступки, смысл которых, как она считала, всегда обнаруживался задним числом, иногда через много месяцев, а то и лет. Но смысл всегда был.

Например, тогда, в Одессе, она очень быстро забеременела, но долго не могла сказать об этом Дане, проходила неделя за неделей, обнаружился ранний токсикоз, она страдала, мучилась, но молчала, и вскоре выяснилось, что это было отчасти правильно, потому что Даня вдруг уехал, причем надолго, на месяц, неизвестно на сколько. Где он, она совершенно не представляла, вернется ли он – тоже, его деньги подходили к концу, и она стала думать, каждый день, проснувшись ранним утром, что скорее всего он вор или налетчик, и такие «жены», как она, у него в каждом городе, и тогда она тоже – жертва налета, и это было смешно, но вырисовывалась тягостная перспектива возвращения домой (куда? в Петроград? в Москву? неизвестно), одним словом, возвращения домой к маме и, видимо, к Тане, и в принципе уже можно было идти на вокзал и покупать билет (куда? в Петроград? В Москву? у нее ведь не было адреса, и наверняка отчаянные мамины письма копились где-то на николаевской почте), но она все откладывала и откладывала это дело, поедая клубнику на базаре, тратя его последние деньги, непонятно было и то, кто же хозяин квартиры, и когда он придет снимать с нее долг, было страшно, весело, опять страшно, она плакала и смеялась, но уезжать не хотелось. Как вдруг принесли от него письмо, она вцепилась и долго ничего не могла прочесть от слез, но потом вникла в содержание, послание было коротким и очень загадочным, в нем говорилось, что кое-что он не смог ей рассказать, но обязательно расскажет потом, позже, и чтобы она не волновалась и спокойно дожидалась его возвращения (то есть хозяин не придет), и чтобы она не думала на его счет ничего такого, что дело тут заключается в том, что цель и смысл его жизни – борьба, известно с кем и известно за что, что борьба эта святая и до последней капли крови, и как бы он ни любил свою Надю, он должен быть там, где сейчас находится, тут она не выдержала и разрыдалась, поскольку в довершение ко всем своим сказочным достоинствам (жилетка, канапе, манеры, тихий уверенный голос, тонкие черты лица, железные мышцы) он был еще и революционером, она даже думать не могла о таком везении, даже красавица Вера выходит замуж всего лишь за доктора, Таня вообще еще только мечтает об этом, у нее же, у младшей сестры, муж – настоящий революционер, это было так прекрасно, что не было никаких сил, она посмотрела на конверт и поняла, что определить адрес отправителя невозможно, в конверте лежали деньги, гонец был сдержан и суров, но неохотно сообщил, что отправитель находится в Александрове, и тогда она, выждав не более получаса после того, как захлопнулась за ним дверь, тихо вышла из квартиры и пошла на улицу, сидеть здесь в четырех стенах она более не могла, это было невыносимо, она хотела быть рядом с ним, и так началась эта история, длившаяся едва ли не до самого рождения девочки Этель, ну уж никак не меньше восьми месяцев, потому что девочка родилась абсолютно здоровая и доношенная. Когда Даня совершенно случайно встретил ее в Александрове, на главной улице, он страшно рассердился и хотел отправить ее назад в Одессу, но у нее подкашивались ноги, она падала ему на грудь, рыдала, умоляла, и постепенно они договорились о том, что она по-прежнему будет жить на квартире, одна, но здесь, пока он выполняет задание, а встречаться они будут как бы случайно и как бы ненароком.

Иногда он предупреждал ее о своих отъездах, иногда нет, но так или иначе она все равно оказывалась в том городе, станице, селе, где он должен был находиться, порой она приезжала раньше его, порой – уже после того, как он покидал город, иногда она была в ужасе, потому что тут определенно была слышна стрельба, иногда поезда не ходили, иногда она ехала с крестьянами на подводах, иногда ее прятали от белых, иногда от красных, трудно было понять, где тут кто, флаги вывешивали не всегда, в одних городах ждали немцев и очень хотели их возвращения, в других страшно их ненавидели за реквизиции и жестокие шомполования восставших крестьян, из одних городов евреи бежали, в другие стремились, атаманы сменяли друг друга, наступления захлебывались, и то, что казалось незыблемым, исчезало в один день, донские казаки, деникинцы, петлюровцы, все, кто так или иначе демонстрировал верность старой, мирной жизни, вдруг расстреливали без разбору невинных людей, а страшное ЧК вдруг выпускало всех, включая отъявленных злодеев, но это были детали, которые она не запоминала и в которые даже не старалась вникать, чтобы меньше пугаться, ей было нельзя пугаться, и кроме того, у нее была цель – доехать, увидеть, обнять его, вновь оказаться рядом.

Даню, безусловно, мучила эта ее одержимость, во всех этих городах, куда направлял его Миля, а Миля был ни много ни мало член одесского ревкома, а потом работник политотдела реввоенсовета 14-й армии, – во всех этих городах у него (скромного консультанта) была одна, самая скучная функция: он отвечал за деньги, за финансы, которые обеспечивали довольствие армии – и в подполье, и на территории белых, и на территории повстанцев, он всюду отвечал за деньги. Он вечно писал, составляя финансовые отчеты, подводя баланс, оставляя расписки и принимая их – от каких-то почти всегда темных, невнятных людей, с которыми в иные годы побоялся бы садиться на соседнюю скамейку в парке.

Он был бухгалтером и снабженцем революции, на эту ответственную, но странную должность отрядил его Миля, зная его характер и наклонности, и Даня не возражал, с тех пор как от случайного выстрела погиб отец, он ненавидел револьверы, ненавидел выстрелы, ненавидел расстрелы, а до настоящих сражений его и не допускали, ведь каждое сражение стоило денег, и их откуда-то надо было взять, армии невозможно было жить исключительно на реквизициях, что-то все равно стоило денег, всем этим людям и лошадям нужно было что-то есть, как-то жить, где-то доставать боеприпасы, жалкий денежный ручеек тек из Москвы, но основу гражданской войны, как и в прежние революционные годы, составляли анонимные частные инвестиции от весьма богатых людей. Зачем они это делали, Даня не совсем понимал, но инвестиции, эти частные вклады, эти тайные счета, эти революционные банки продолжали отгружать ассигнации, продолжали снабжать их дело, питать его главной кровью всякого дела – рублями.

Не то чтобы через него проходили все деньги, конечно нет, его дело было пересчитать и составить документы, получали эти портфели совершенно другие, а он только выдавал и получал расписки, вел отчетность, подшивал листочек к листочку и заполнял цифрами свои тетради. Порой у него возникало странное ощущение, что он владеет чем-то, что составляет тайную душу этого мира, что он снабженец у самого господа бога, Саваофа, или как его там, создателя этой вселенной, ибо бог заставлял его постоянно натыкаться на такие парадоксы, от которых кружилась голова, и совмещать несовместимое, и укладывать спать вместе гремучих змей и розовых младенцев: он покупал динамит оптовыми партиями и бинты в тяжелых рулонах, он оплачивал подпольные квартиры (в том числе свои) и довольно бессмысленные, но невероятно дорогие командировки в Париж и Берлин, в то время как на фронтах красноармейцы умирали без хлеба и медикаментов, при том что армия снабжалась, по идее, в первую очередь, но главное, он все время отбивался от все новых и новых вкладчиков в революцию, люди искренне считали это по-настоящему выгодным вложением, они продавали – если удавалось продать – дома и землю, акции и драгоценные металлы, чтобы попросить его об услуге, о невероятной услуге, они молили его об этом: взять эти деньги, для нужд товарищей рабочих, и только где-то скромно, самыми маленькими буковками записать имя дарителя. Ему же строжайше было запрещено брать деньги от непроверенных товарищей, большевики вели себя странно: вместо того чтобы организовать конкурс, лотерею, аукцион, кто больше даст денег на революцию, они строго отсекали лишних, сочувствующих, чуждых, не своих, оставляя красноармейцев ходить без сапог, а огромные города – замерзать в лютой стуже и подыхать от голода. Это было странное время, и иногда Даня, с одной стороны, поражался социальному оптимизму людей, шевеливших перед ним огромными пачками денег, их вере в правильное вложение, в то, что все вернется, обязательно, надо только правильно сделать инвестиции, а с другой – иногда грустно думал о том, сколько своих и Надиных проблем он мог бы решить, отщипнув хотя бы несколько ассигнаций из этой толстой пачки, но, во-первых, его бы расстреляли на следующий день, а во-вторых, было неудобно перед Милей, постепенно он начал понимать, что эта его честность, его усталая честность, скрупулезная внимательность к цифрам, брезгливая щепетильность является его единственным пропуском в жизнь, обмануть Даню было нельзя, те, кто пытался его обмануть, порой не доживали даже до утра, он был нужен какой-то очень страшной, очень грозной силе, и она его берегла. Российская империя разваливалась на куски, разрушалась на глазах, замирали в печальной немоте заводы, доменные печи, шахты, корабли, поезда, разворовывалось все, что можно, обесценивались деньги, всюду проникал натуральный обмен, но и того, что еще оставалось, хватало на все – на белых и красных, на черно-зеленых и желто-черных, на голодных и сытых, на детей и женщин, везде что-то было и продавалось по-прежнему хорошо.