Первая и последняя (Царица Анастасия Романовна Захарьина) - Елена Арсеньева

Настала зима 1560 года. Христофор Коряжемский по санному пути явился в Москву, читал молитвы над Анастасией, отпаивал ее целебною водой, беспрестанно встречался с Сильвестром и смиренно увещевал царя, что всякая болезнь ни от чего другого насылается на человека, а от Божьего к нему нерасположения.

Ну понятно! Замыслы преподобного Христофора были шиты белыми нитками: Бог-де наказывал строптивого царя за нежелание примириться со своими мудрыми советниками!

Повинуясь просьбе жены, Иван Васильевич проводил коряжемского целителя с добром, однако держался отныне с Сильвестром еще холоднее.

И вот дошел до него слух, что в Болвановке появился-таки лекарь, немчин по имени Элоизиус Бомелиус, который чуть ли не мертвых ставит на ноги! Человек-де он непоседливый, а попросту говоря, бродяга, однако это не помешало ему получить в Англии степень доктора медицины.

Иван Васильевич велел немедля доставить во дворец сего немчина.

Явился высокий человек с черными волосами, которые падали на плечи локонами и отливали не вороненой синевой, а веселой, искрящейся рыжиной. У него была острая, веселая бородка и туго закрученные усы, кончики которых вздымались выше ушей. Ему было не более тридцати лет, он смотрелся красавцем, отважным и галантным рыцарем, отъявленным щеголем. А уж когда Бомелиус отвел в сторону шляпу и с припрыжкой раскорячился в иноземном вычурном поклоне, Иван Васильевич насмешливо прищурился.

— Кого это вы ко мне привели, братцы? — Спросил негромко. — Что за ферт?![12] Усы-то, усы… небось медом напомажены, чтоб этакой загогулиной завились? А ну, закрыть окна! То-то и гляди, пчелы со всей округи к нам слетятся, чтоб этими усищами полакомиться.

Бомелиус, не дожидаясь позволения, выпрямился:

— Да, ваше величество, каждый маэстро… мейстер… о, прошу простить — каждый мастер для своей работы облачается в нужные одежды. Кузнец надевает свой кожаный передник, епископ — стихарь, а солдат — латы и шлем. Ваши люди явились внезапно и не дали мне надеть подобающее платье. Однако прошу поверить, что во всей Московии не сыщется ни лекаря, ни звездочета, равного своим искусством вашему покорному слуге!

Иван Васильевич вскочил:

— А царицу вылечить можешь, если ты такой великий лекарь? Вылечишь — проси чего хочешь, пусть даже полцарства. Я на все ради нее готов!

— Чтобы ответить, я должен взглянуть на государыню, — сказал Бомелий осторожно, прекрасно зная, что такой вопрос может вызвать приступ монаршего гнева. Он был наслышан, что его предшественнику, Линзею, ни разу не удалось осмотреть больную государыню. Он был вынужден задавать вопросы о ее состоянии через ближних боярынь и довольствоваться их, мягко говоря, неточными ответами. Удивительно ли, что царица больна?!

Однако, похоже, царь и впрямь был на все готов, чтобы вылечить любимую жену.

— Будь по-твоему! — Иван Васильевич порывисто вскочил на ноги. — Пошли, доктор Елисей.

Элоизиус Бомелиус пожал плечами при звуке этого имени, а впрочем, перечить не стал.

У двери царицыных покоев дремала сенная девушка, которая при виде государя скатилась с лавки и пала на колени.

— Спит? — сумрачно спросил Иван Васильевич, и девка кивнула, звучно стукнувшись головой об пол.

Царь слегка посунул ее ногой, как толстую кошку, развалившуюся на пути, и приотворил дверь:

— Ну, гляди.

Бомелиус, чуть нахмурясь, вглядывался поверх его руки, не дававшей двери открыться шире, пытаясь рассмотреть на широкой постели в глубине опочивальни бледное пятно царицына лица.

— Нагляделся? — ревниво обернулся к нему Иван Васильевич. Лекарь задумчиво кивнул. Сначала он намерен был настаивать на более близком осмотре государыни, но с первого взгляда понял, что сие не надобно.

— Что скажешь?

— Мои силы и знания тут бессильны, ваше царское величество, — задумчиво проговорил Бомелиус.

Иван Васильевич качнулся назад, как будто его ударили в лоб:

— Что-о? Но ведь ты великий лекарь!

— Если бы речь шла об одной только болезни, я бы попробовал побольше узнать о ней. Однако… У вас, у русских, есть замечательное высказывание: «Словом убить можно». Боюсь, что царица ранена именно словом. Злым словом!

— Порчу навели, что ли? — недоверчиво пробормотал Иван Васильевич. — Очаровали?!

Думаю, да, — кивнул Бомелиус так резко, что его серебряный колпак покачнулся, и веселые блики заиграли на стенах палаты, в окошечко которой как раз упал солнечный луч.

— Ну так отчитай ее! — возбужденно воскликнул царь. — Отведи порчу! Разгони злые чары!

Бомелиус молчал. Лицо его было необыкновенно бледно.

— Что же ты молчишь? — с ненавистью глядя на него, спросил царь. — Говори! Не то… Слышал небось про Линзея?

— Что бы я сейчас ни сказал, ваше царское величество, это может стать причиной моей смерти, — негромко промолвил лекарь. — Если солгу вам, что берусь исцелить царицу, то через несколько месяцев ложь эта выйдет наружу и вы решите покарать меня за нее. Если скажу вам правду, что царица неисцелима…

Иван Васильевич схватился за горло и некоторое время сидел так, устремив на Бомелиуса неподвижный взгляд. Серые глаза царя сейчас казались черными от боли.

— Значит, помрет жена? — выдохнул он.

Бомелиус потупил взгляд, в котором сквозило сочувствие слишком откровенное, чтобы не оскорбить властелина.

— Ладно, — прохрипел царь, тяжело опуская голову на руку. — Иди с Богом.

— Если я понадоблюсь вашему царскому величеству, — чуть слышно проговорил Бомелиус, — вам стоит лишь послать за мной. Я обучен не только лекарскому искусству — знаю многие языки, в том числе и некоторые басурманские, могу послужить толмачом…

Иван Васильевич уже не слушал, все сильнее и сильнее вжимая лицо в прикрывавшую его ладонь.

В июле 1560 года снова загорелась Москва. Вспыхнуло, как водится, на многонаселенном Арбате, и скоро тучи дыма с «галками» — пылающими головнями — понеслись к Кремлю.

Царицу вывезли из Москвы без памяти. Думали уже, что неживую, однако в чистом, свежем воздухе Коломенского она все-таки пришла в себя и даже слабо улыбнулась, услышав звон колокола, приветствующего ее появление. Вскоре в ее истончившемся лице появились живые краски, и у государя впервые за много дней отлегло от сердца. Теперь ему казалось диким, что он так безоговорочно поверил приблудному иноземцу, нечестивому лекаришке, как его… Бомелиусу, кажись… Чертов лекарь лишил царя надежды, а теперь надежда снова ожила в его сердце, и он почувствовал, что к жизни вернулась не царица, а он сам.

В этом состоянии пробуждения деятельности сидеть сиднем в Коломенском, пусть и наслаждаясь выздоровлением любимой жены, казалось царю невыносимо. Ему требовалось какое-то дело, пусть трудное, опасное… Руки чесались! И царь почти с облегчением воспринял весть о том, что пожары не унимаются, а начальствовать над их тушением некому. Почти все молодые, крепкие мужчины в войске, народ мечется, аки стадо без пастуха. Иван Васильевич вмиг ощутил себя счастливым и сорвался в Москву, едва мазнув губами на прощанье по белому лбу жены и препоручив ее заботам ближней боярыни, которая, уже зная, что может развлечь царицу, немедля велела подать ее любимую, заново переписанную книгу (прежнюю зачитали до дыр!) с диковинно разрисованными заставками и буквицами и нараспев принялась читать с того места, где остановилась прежде: