Сталин - Борис Вадимович Соколов

я не слышала ни от одного товарища ни одного грубого слова, интересы партии и Ильича мне не менее дороги, чем Сталину. Сейчас мне нужен максимум самообладания. О чём можно и о чём нельзя говорить с Ильичом, я знаю лучше всякого врача, так как знаю, что его волнует, что нет, и во всяком случае лучше Сталина. Я обращаюсь к Вам и к Григорию (Зиновьеву. – Б. C.), как более близким товарищам В.И. и прошу оградить меня от грубого вмешательства в личную жизнь, недостойной брани и угроз». А в конце сказала несколько слов и о ЦКК: «В единогласном решении Контрольной комиссии, которой позволяет себе грозить Сталин, я не сомневаюсь, но у меня нет ни сил, ни времени, которые я могла бы тратить на эту глупую склоку. Я тоже живая, и нервы напряжены у меня до крайности»[20].

Ленин, несколько позже узнав об этом случае, тоже сильно разволновался. 5 марта 1923 года он продиктовал гневное письмо Сталину: «Уважаемый т. Сталин. Вы имели грубость позвать мою жену к телефону и обругать её. Хотя она Вам выразила согласие забыть сказанное, но тем не менее этот факт стал известен через неё же Зиновьеву и Каменеву. Я не намерен забывать так легко то, что против меня сделано, а нечего и говорить, что сделанное против жены я считаю сделанным и против меня. Поэтому прошу Вас взвесить, согласны ли Вы взять сказанное назад и извиниться или предпочитаете порвать между нами отношения. С уважением Ленин»[21]. Вот текст сталинского письма, которое Ленин, возможно, никогда не получил: «Ленину от Сталина. Только лично. Т. Ленин! Недель пять назад я имел беседу с т. Н. Константиновной, которую я считаю не только Вашей женой, но и моим старым партийным товарищем, и сказал ей по телефону приблизительно следующее: “Врачи запретили давать Ильичу политинформацию, считая такой режим важнейшим средством вылечить его, между тем Вы, Надежда Константиновна, оказывается, нарушаете этот режим, нельзя играть жизнью Ильича” и пр. Я не считаю, что в этих словах можно было усмотреть что-либо грубое или непозволительное, предпринятое “против” Вас, ибо никаких других целей, кроме цели быстрейшего Вашего выздоровления, я не преследовал. Более того, я считал своим долгом смотреть за тем, чтобы режим проводился. Мои объяснения с Н. Константиновной подтвердили, что ничего, кроме пустых недоразумений, не было тут, да и не могло быть.

Впрочем, если Вы считаете для сохранения “отношений” я должен “взять назад” сказанные выше слова, я их могу взять назад, отказываясь, однако, понять, в чём тут дело, где моя вина и чего собственно от меня хотят. И. Сталин»[22]. Иосиф Виссарионович тонко почувствовал нарастающее беспокойство вождя по поводу своего положения в партии. И понял, что Ленин уже не выздоровеет и не обретет прежнего могущества. Поэтому в письме говорит с ним абсолютно на равных, не признавая ни превосходства Ильича, ни ленинского права критиковать его, Сталина, в чём-либо.

Каменев дело замял, никаких оргвыводов по отношению к Крупской, разумеется, не последовало, но и Сталина осторожный Лев Борисович за его выходку журить не стал. Только осталась на сердце у Надежды Константиновны тяжесть от происшедшего. Хотя, по воспоминаниям Марии Ильиничны Ульяновой, через несколько дней Сталин звонил Крупской и, «очевидно, старался сгладить неприятное впечатление, произведенное на Надежду Константиновну его выговором и угрозами».

Тогда же, в марте 1923 года, Ленин осудил позицию Сталина в связи с инцидентом, когда Серго Орджоникидзе ударил одного из лидеров грузинских коммунистов Буду Мдивани, выступавшего против вхождения Грузии в состав Закавказской Федерации. Орджоникидзе обвинил грузинских коммунистов в «буржуазном национализме». Сталин не осудил поведение Серго и попытался спустить инцидент «на тормозах». Ленин осудил такую позицию, увидев в ней проявление «великодержавного шовинизма». 5 марта 1923 года он просил Троцкого «взять на себя защиту грузинского дела на ЦК партии. Дело сейчас находится под «преследованием» Сталина и Дзержинского, и я не могу положиться на их беспристрастие. Даже совсем напротив». Но Троцкий сам в тот момент тяжело болел и вынужден был отклонить просьбу Ленина. А 6 марта Ленин продиктовал последний в своей жизни текст: «Тт. Мдивани, Махарадзе и др. Копия – тт. Троцкому и Каменеву. Уважаемые товарищи! Всей душой слежу за вашим делом. Возмущен грубостью Орджоникидзе и потачками Сталина и Дзержинского. Готовлю для Вас записки и речь. С уважением. Ленин»[23]. Но Сталина поддержали Каменев и Зиновьев, и дело с рукоприкладством Орджоникидзе также было замято. А Буду Мдивани расстреляли в 1938 году.

В докладе «О национальных моментах в партийном и государственном строительстве» на XII съезде РКП(б) 23 апреля 1923 года Сталин объяснил переход к НЭПу поражением Красной Армии под Варшавой и необходимостью укрепить союз с крестьянством: «Уйти вперед после того, как мы под Варшавой потерпели неудачу (не будем скрывать правду), мы не могли, ибо рисковали оторваться от тыла, а он у нас крестьянский, и, наконец, мы рисковали забежать слишком далеко от тех резервов революции, которые даны волею судеб, резервов западных и восточных. Вот почему мы предприняли поворот внутри – в сторону НЭПа и вне – в сторону замедления движения вперед, решив, что надо передохнуть, залечить свои раны, – раны передового отряда, пролетариата, учинить контакт с крестьянским тылом, повести дальнейшую работу среди резервов, которые отстали от нас, – резервов западных и резервов восточных…»[24] Следовательно, НЭП воспринимался Сталиным лишь как временное тактическое отступление и вовсе не мыслился всерьез и надолго даже при жизни Ленина.

В начале января 1924 года в беседе с только что назначенным помощником главкома по кавалерии Семеном Михайловичем Буденным Сталин заявил: «Владимир Ильич тяжело болен. Оппозиция поднимает голову. Им не нравится партийная дисциплина, требуют свободы фракций. Керзоны, всякая белогвардейская шваль, меньшевики только и ждут, что в нашей партии начнется стычка»[25]. Тогда троцкистская оппозиция уже рассматривалась Сталиным в качестве будущего первоочередного объекта для террора, даже по сравнению с «эксплуататорами» и бывшими белогвардейцами.

Сталин уже в период болезни Ленина ощутил приближение своего звездного часа. Он вполне мог стать главным олицетворением диктатуры пролетариата, готовым применять самые крайние меры для сохранения большевистской власти, которую он стал отождествлять со своей личной. Уже тогда он понимал значение аппарата как главной опоры собственной диктатуры и не собирался длить НЭП, сделав главный упор на индустриализацию (а фактически – милитаризацию) народного хозяйства. Готовой теории государственного строительства у Сталина не было, зато был немалый практический опыт аппаратной работы, что и оказалось решающим в развернувшейся после смерти Ленина