Тореадоры из Васюковки - Нестайко Всеволод Зиновьевич

Собственно, берега и не было. С первым же шагом я по самый пуп провалился. И сразу лужу вспомнил, в которой мы с тобой от Контрибуции прыгнули. Такая же грязища.

Не остров, а кизяк какой-то. Ни деревца, ни кустика.

Даже суши настоящей нет. Одна грязь. Но выбирать не приходилось. Спасибо и тому, что нашлось. Жить на нем не собирался. Мне только лодку вытянуть и дырку заткнуть. Может, еще, думаю, и за Кнышем успею. Посадил Собакевича на место посуше — из-за работу. Ухватился за нос лодки, начал тянуть. Ого-го! Глаза на лоб лезут. Жилы вот-вот полопаются. А лодка — словно гвоздями к дну прибитая — не с места.

Зашел я с кормы — начал пихать. Куда там! Ноги по илистому дну скользят. Я то и дело с головой ныряю — вот и всё.

Бился я, бился, нырял-нырял, воды уже полведра проглотил, а толку никакого. И такая меня злость взяла — сел я просто в воду и чуть не заплакал. Ты же меня знаешь, я никогда не плачу, а тут ну прямо сами слёзы льются.

Вот ведь в передрягу попал. Ну!

Потом плюнул, вскочил и снова — пихать и тянуть.

Солнце уже взошло, светит на полную катушку, а я, как жук-навозник, в грязище копаюсь. Из сил выбился совсем.

Снова я сел прямо в воду и снова чуть не плачу. И от слёз моих воды, кажется, еще больше воды кругом становится.

Это сколько уже времени, думаю. Экзамен уже, может, скоро. Ну, про экзамен я не думаю. Что мне этот экзамен! Главное — это государственное дело… Я тут в грязи, как червяк, копаюсь, а этот шпион, может, уже кто его знает… И я же мог его выследить. Мог же! Не простит мне страна. И сжав зубы, я снова берусь за дело. Я и вычерпывать пробовал воду из лодки, думаешь, нет! Да как же её вычерпаешь, если она тут же набирается. Это то же самое, что речку вычерпывать.

А солнце уже высоко-высоко поднялось.

Это уже ты, наверно, думаю, встал, ботинки почистил, рубашку новую надел…

Пучеглазая жаба рядом на кувшинку вылезла, смотрит на меня насмешливо, еще и квакает — будто издевается. Тут Собакевич на неё как гавкнет, она только — бултых в воду. Собакевич меня морально всё время поддерживал — гавкал, хвостом махал. Наверно, чувствовал, что я страдаю из-за него.

И вдруг мне идея в голову пришла. И почему, скажи, эти идеи приходят в голову не сразу! Такая простая, ерундовская идея — заткнуть дырку, а потом уже вычерпывать. А я же вычерпывал не заткнув. Вот балда!

Нарвал я пучок травы какой-то, что одна только и росла на острове, нащупал дырку, заткнул. Снова начал вычерпывать. О! Пошло дело! Хоть понемногу, а пошло. Сантиметр за сантиметром борта лодки над водой поднимаются. Уже и на берег тянуть можно. Кряхтя, потащил. Пошла. Есть! Теперь надо лодку наклонить — воду вылить, а то уже не черпается. Ох и тяжело было! Наконец воду вылил, дырку хорошо заткнул. Собакевича в лодку, сам за весло и ходу. Ох же и грёб — брызги до неба летели. И всё время на дырку поглядывал — не течет ли.

Солнце уже высоко, а всё-таки была надежда: может, обманывает солнце, может не начался еще экзамен? По селу бежал, сердце почти выскакивало из груди. Не обмануло солнце…

Ява вздохнул и замолк.

Я смотрел на него со всем сочувствием, на какое только был способен.

Так вот какое ему приключение выпало, что перевернуло всю его жизнь вверх тормашками! И не расскажешь же никому, не объяснишь! Потому что это наши «шпионские» дела требуют абсолютной тайны, конспирации. Когда милиционер товарищ Паляничко не поверил нам, то кто же нам поверит! У нас был один выход — иметь неопровержимые доказательства, факты, поймать на горячем. И Ява, бедолага, должен всем, и в школе, и дома, говорить одно — что пошел на рыбалку вместо экзамена. И нести за это наказание.

— Ну, а у тебя как? — спросил Ява, не смотря на меня. Эх, лучше бы не спрашивал! Чувствуя себя преступником, словно я что-то украл у него, стыдясь, я признался ему в этой несчастной четверке.

— Ну что же, я рад за тебя. Поздравляю! — сказал он. — Это хорошо. Хорошее, значит, у тебя будет настроение в лагере. Куда едешь?

Ну зачем, зачем он ранит меня в самое сердце! Мы же мечтали вместе поехать в летний лагерь к морю, в Одессу. С такими трудностями родители доставали нам путевки, никогда мы с Явою не были на море. только в кино и по телевизору видели. А как нам хотелось на море! Синие дали, белые корабли, чайки, альбатросы летают. «Курс норд-ост»! — кричит капитан. Мы даже дважды собирались сбежать на море. И дважды нас ловили на станции. А в прошлом году была двух дневная экскурсия в Одессу. Я. как на грех, заболел. А Яву Галина Сидоровна отказалась брать (за очередной наш выбрык). И в тот же день её забрала «Скорая» в районную больницу (аппендицит). А экскурсия была через три дня. Сопровождал класс учитель рисования Анатолий Дмитриевич. Ява, воспользовавшись этим, наврал родителям, будто бы он съездил на велосипеде в больницу к Галине Сидоровне, и она сжалилась и разрешила ему ехать. Провожал Яву в райцентр папа. Ява, счастливо улыбаясь, выглядывал из окна вагона. И неожиданно на перроне появилась Галина Сидоровна (сбежала из больницы, чтобы проводить класс). Ява ойкнул и присел, прячась. Папа мгновенно всё понял. А поезд уже двинулся. Папа бросился в вагон, схватил Яву и на ходу выскочил вместе с ним из поезда. Не везло нам с морем катастрофически.

И вот, когда мечта была уже практически у нас в руках, с Явой приключилась вот такое. Дед Варава еще вчера отнёс в школу и сдал Явину путевку. Придется мне теперь ехать одному. Но разве это дело! Разве я сам почувствую все радости моря так, как мы вдвоём почувствовали бы! Да зачем же он так говорит! Радость, не разделенная с другом, — это не радость, даже не половина радости, а какая-то поганая четвертинка, какая-то мелочь.

Только я хотел ему это сказать, как из-за ограды послышался сердитый голос деда Варавы:

— Свинья голодная. Неси уже. Треплешься там. Двоечник!

Ява вздрогнул, съёжился весь, схватил корыто и потащился в свинарник. А я поплёлся домой.

Отец сидел за столом, завтракал и, как всегда читал газету. мама на машинке строчила матроску, давно мне обещанную, специально для лагеря. Подняла голову, ласково улыбнулась (очень её порадовала моя четвёрка, она её и не ждала). Постоял я немного на пороге, потом подошёл к ней и, чувствуя холод в груди (как тогда, когда я впервые прыгнул с вербы в речку) сказал:

— Не шейте, мама… не поеду я в лагерь.

Мама молча удивленно подняла в лагерь.

— Что? — отложил газету отец.

— Не поеду в лагерь, — уже тише, но твердо повторил я.

— Как это ты не поедешь? Почему? — спросила мама.

— Расхотелось…

— Да он, понимаете, шутит, разыгрывает, — подмигнул мне отец.

— Ничего я не шучу. Не поеду. Точно.

— Может, ты заболел? — прищурился отец. — Целый год, понимаете, голову мне морочил голову со своим лагерем, а теперь, понимаете, как путёвка есть, номера выкидываешь. Это же такой, понимаете, лагерь… Как Артек. Дети, понимаете, разных народов… И ты с ними… дурень! Никогда же, понимаете, в жизни моря не видел.

— Не выдумывай, сынок, — подхватила мать. — Еще и врачиха сказала, что тебе к морю надо. Гланды у тебя и носоглотка.

— Нет никакой у меня носоглотки. Не поеду я.

— Поедешь, поедешь, — в голосе отца уже звенела сталь.

— Не поеду.

— Ты как, понимаете, с отцом разговариваешь? Ой, гляди, возьму ремень!

— Ну и берите. Только в нашей стране детей не бьют. Это во всех газетах написано. Детей бьют лишь империалисты.

— Ты… ты… ты… — вскипел отец и уже замахнулся ремнем, но тут мать бросилась на защиту, обхватила отца руками и, подталкивая, начала оттеснять его в другую комнату. Вытянув шею, отец смотрел из-за маминой спины и кричал:

— Ну, теперь, понимаете, ты таки не поедешь! Вот! — он выхватил из кармана путёвку и начал рвать. — Вот! Вот! Вместо того чтобы, понимаете, в море плескаться, будешь… будешь… Забав тебе тут, понимаете, не будет! Не будет! У меня тоже, понимаете, характер показывать! Мал ещё! У меня тоже, понимаете, есть характер. Вот! Вот!