Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Говорят, ты здорово пишешь? Почерк, говорят, у тебя хороший? Правда?
— Не знаю. — Я смутился. — Может быть…
— Тогда ты напиши пьеску, а мы поставим спектакль, — предложил мне Костюха серьезно. — Только покороче. А можно и не писать! Ты возьми да каждому расскажи, что он должен говорить на сцене. И все! Что позабудет — пусть от себя дует! Лишь бы как у артиста выходило.
Тогда я уже пописывал стихи, но, признаться, никогда еще не думал пробовать свои силы в драматургии. И меня, естественно, изрядно смутил заказ моих новых друзей.
— Про что же пьесу писать?
— Знаешь, давай про то, как воевали красные против беляков! — предложил Костюха. — Здорово будет! У нас тут все мужики и парни воевали. Да и мы воевали — отряд с отрядом; один за красных, другой за белых. По очереди. Здорово воевали! Вот ты и сочини, как воюют красные против белых!
Мне очень хотелось угодить новым друзьям. Но как? Уж очень неожиданна и необычна их просьба. Видя мое затруднение, они начали подсказывать разные варианты будущей пьесы:
— Наперво надо про мобилизацию.
— И как парни убегали в дезертиры!
— А их ловили и пороли!
— Правильно! — поддержал друзей Костюха. — Сначала про то, как наши парни бегали от мобилизации, а их ловили и пороли. Ну, и мы кого-нибудь на сцене выпорем. Потерпит! А потом вон из тех кустов пусть налетают партизаны. Пусть кричат «ура» и стреляют! — Тут Костюха вдруг задумался, наморщил лоб. — Да, вот насчет стрельбы. Винтовок и сабель мы наделаем. Это запросто. Но под конец, знаешь ли, надо бы ударить из всамделишного ружья. Чтобы загрохотало! Вот тогда будет настоящий спектакль, как в Народном доме.
Дружки Костюхи подтвердили:
— Там всегда стреляют!
— На всех спектаклях.
Я возразил:
— В селе стрелять нельзя. Заругают.
— Один раз пальнуть можно, — сказал Костюха. — Ведь мы будем ставить спектакль вот здесь, у озера, а не на улице.
— А кто стрелять будет?
— Да ты! — не задумываясь, ответил Костюха. — Ты ведь стреляешь! Только, знаешь ли, уговор: бабахни как следует! Один раз, но как следует — на все село!
Мне тут же невольно вспомнилась одна старинная фузея, которую я видел в нашем амбаре. Она была даже побольше дедушкиной. «Да, если из нее бабахнуть, — подумалось мне, — действительно, прогремит на все село!»
— Ну как, добудешь ружье? — переспросил меня Костюха. — Тогда все! Давай сочиняй пьесу, и будем ставить!
Никакой пьесы я, конечно, не сочинял — ее сочиняли все мальчишки, задумавшие спектакль на диво взрослым сельчанам. Греясь на солнце после купания в озере, они быстро разработали основные сюжетные линии будущей пьесы, а заодно избрали актеров на главные роли и обговорили, что они, примерно, должны делать на сцене.
Дело оставалось за мною.
При повторном осмотре той фузеи, о какой я вспомнил при разговоре с Костюхой, мне все же пришлось отказаться от мысли использовать ее в финале спектакля: она могла сбить меня с ног. Но нашелся другой дробовик меньшего калибра, и даже заряженный, что имело немаловажное значение. Находка меня обрадовала. На всякий случай я даже замерил шомполом размер заряда в стволе дробовика и поразился: заряд был немалый, но тоже, пожалуй, мог бабахнуть на все село.
В воскресенье должен был состояться спектакль на берегу озера. Все шло благополучно. Мать в постоянной хозяйской суматохе, вероятно, даже и не заметила появления еще одного ружья на стене в кухне.
В воскресное утро вся труппа нашего театра на берегу озера провела единственную репетицию. Все получилось превосходно, особенно яростная партизанская атака и паническое бегство белых. Только все пожалели, что сцена без настоящего выстрела.
Настоящий выстрел прогремел вскоре, но не на берегу озера, а в нашем доме, когда я едва открыл калитку. Я так и свалился было на землю. Через несколько секунд после выстрела на кухне раздались душераздирающие крики матери, а из дома с испуганным лицом, весь в слезах, выскочил, мой младший брат Фадик.
Расследованием, произведенным позднее лично отцом, была воспроизведена такая печальная история, едва не стоившая жизни матери. Фадик был послушным мальчиком, всегда вел себя ровно, спокойно, вдумчиво всматриваясь во все темно-карими глазами. Но он всегда страдал от разных обид. Ему никогда, скажем, не шили ничего нового, а только перешивали то, что было недоношено мною. Ему пока что не разрешали касаться и оружия, а тем более — стрелять из него. «От одного всегда в страхе живешь, а тут еще второй будет с ружьями возиться!» — говорила мать. И Фадик, конечно, всегда страдал от зависти ко мне.
Это его и подвело.
В те минуты, когда мы, закончив репетицию, расходились по домам на обед, Фадик решил осмотреть новый дробовик, появившийся в кухне. Он почему-то был уверен, что мать ушла на огород, и не заглянул в горницу. Стащив дробовик со стены, он встал среди кухни и начал взводить курок. Но для этого требовалась мужская сила: Фадик смог взвести курок лишь наполовину, как двери горницы неожиданно распахнулись — и в дверном проеме появилась мать, у которой было искаженное, все в розовых пятнах, лицо. Бедный Фадик испугался насмерть, а мать бросилась к нему с криком… И Фадик от испуга не смог удержать полувзведенный курок! От оглушительного выстрела встряхнуло весь дом. Кухню заволокло дымом. Мать грохнулась на пол и надрывно закричала. Фадик не успел разглядеть ее в дыму и с ужасом бросился из дома.
Матери повезло. Фадик держал дробовик на уровне ее живота, когда она появилась в дверях горницы, но в то мгновение, когда из его пальцев вырвался курок, он каким-то чудом успел опустить ствол дробовика.
Когда я заскочил в дом, мать уже сидела на полу и кричала, потрясая кулаками, а у ее ног зияла в половой плахе огромная, вроде сусличьей норы, слегка опаленная дыра. (Позже осматривать эту дыру приходили даже все соседи; по общему мнению, в ружье был огромный заряд картечи, иначе не пробить бы такой плахи.) Увидев мать в отчаянии и ярости, я легко догадался, что мне как главному виновнику происшествия предстоит жестокая взбучка. И тоже
