Самоубийство: сборник общественных, философских и критических статей - Епископ Михаил

покой силы, уверенной в себе; это — покой осажденного лагеря, знающего, что сильная стража не спит и зорко смотрит во враждебную тьму. Такова стоическая воинственная атараксия.

Но когда мелочи жизни проедали серебряную броню когда бессмысленный, но хитрый находчивостью неисчерпаемой пошлости дух земли ставил перед философом дилемму жить ценой унижения или не жить, стоическая философия учила: умри. Умирая стоики облегченно вздыхали. Они позволяли себе умереть, взвесивши все обстоятельства. Поставленные природой на трудный пост, они могли, наконец, сказать себе: я в праве смениться. Они не смотрели на смерть как на уничтожение, но как на возвращение к более легкому к более счастливому, более гармоническому существованию. Тело их шло к четырем элементам, от которых было взято, а искра разума поглощалась огненным океаном вселенской Души. Принцип индивидуальности был для них источником страдания, тяжким бременем, который они несли лишь из чувства долга перед верховным порядком, им было радостно сбросить с себя индивидуальность, отождествиться с целым.

Это и понятно. Грек привык жить жизнью своей общины, своей πόλις. Один исторический удар за другим раздробил общину и предоставил индивидуальность самой себе. Вопросы жизни и смерти, всегда волновавшие арийскую душу, показались бесконечно более страшными, когда подошли вплотную к маленькой личности, не защищенной уже коллективом. В стоической философии эллин пытался найти новую родину, вместо потерянной, новый космос, частью которого мог бы он себя почувствовать. Вот почему в стоицизме мы видим одновременно и элементы острого индивидуализма, и величественный универсализм.

Ничего подобного теперь. Кто же это из действительно мыслящих и образованных современников с полной искренностью, наедине с самим собою, станет говорить о великом и утешительном порядке вселенной? Во-первых, если бы он и был, этот порядок, то не наплевать ли на него мне, страдающей личности? Что за дело до светил, которые вращаются в изумительном хороводе, если у меня невыносимо болят зубы? Какой же это порядок, если я сам трещина на нем, если здесь, в том пункте, где я, все скрипит, разрушается, беснуется?

Да и потом, где же этот порядок? Вселенная полна обломками великих катастроф и похожа скорее на то колесо, которое, нелепо и неровно кружась, растягивало и мучило привязанное на нем тело казнимого. И казнимый этот — дух. По-вашему гармоничное коловращение? А по-моему безнадежное колесование. Вот что говорит новое индивидуальное познание разного рода и калибра гармонистам.

Мне скажут: не все же так. Конечно, не все. Но гораздо больше встретим мы этих отчаянных душ, чем предполагаем. Ибо отчаяние это легко выступает наружу в горькие моменты искренности даже у тех, которые не предполагали этого шила в своем мешке. Не угодно ли вам такое изображение жизни:

В лесу болото.

В болоте мох.

Родился кто-то,

Потом издох.

Кто написал это? Какая-нибудь горькая голь кабацкая? Или мрачный нигилист из семинаристов? Нет, это написал учитель новых христиан, идеалист и утонченный поэт Владимир Соловьев, — написал в искреннем и дружеском письме.

Черта индивидуалистической оторванности, усугубляющая пессимизм материалистического мировоззрения, очень ярко выступает наружу и при сравнении нового пессимизма с индусским.

Строго говоря, буддизм не пессимистичен, ибо он указывает спасение. Но с этой точки зрения непессимистично, и учение Шопенгауэра, что, однако, звучит парадоксом. Индусы и Шопенгауэр приходят к положительному выводу относительно бытия лишь постольку, поскольку за некоторое сверхбытие они считают небытие, словом, поскольку указывают выход за пределы бытия. Поэтому они являются бесспорными пессимистами, если под пессимизмом мы будем понимать отрицательную оценку бытия.

Саккиа-Муни абсолютно и бесповоротно осуждает живое бытие. Усилие его направлено на то, чтобы доказать, что и скудные радости бытия — чистые иллюзии, что скорбь составляет основу жизни. Страх перед миром — вот начало премудрости для буддиста. А уж дальше идут метафизические построения, указывающие практический путь для целесообразного бегства из мира.

Но не проще ли дело? Стоит ли придумывать метафизические исходы, когда исход под рукою: самоубийство.

Но нет, буддист не считает самоубийство за исход. Как ни пренебрежительно относится он к действительности, все-же она для него некоторое грандиозное целое, тесно связанное единством морального закона. Буддист не верит, чтобы мое существование с вот этим телом, вот этим характером, вот этим умом, этими поступками и этою судьбою было результатом случая. Нет, все это имеет сложные цепи причин. И так как буддист — моралист, а не физик, то и причины он ищет моральные: все мое я и его судьба — это награды и наказания за поведение в прошлых существованиях. Как же может быть, чтобы эту теряющуюся в бесконечном прошлом нить можно было вдруг и окончательно пресечь одним простым движением. Это невероятно: самоубийство только зачтется, как новая вина, и отбросит свою кровавую тень на последующее существование. Более глухо выражает эту мысль и Шопенгауэр. Но вообще говоря, арийской мысли представление о моральном монизме вселенной, как результате своеобразного автоматического суда над собой каждой индивидуальности, автоматического закона Кармы, — чуждо.

В знаменитом монологе Гамлета мы находим некоторую тень подобной мысли, именно тень. У Гамлета вовсе нет уже уверенности, что смерть отнюдь не прекращает нити бытия, а является только своеобразным узелком на ней. Его останавливает другое: быть может, душа со смертью погружается в глубокий сон, эту низшую форму жизни. Но ведь она допускает все-же возможность сновидений? Не будут ли они черезчур мучительны?

Как характерно: у древних азиатов объективная ткань поступков и воздаяний, у величайшего поэта зари нового времени, поэта, которого Карлейль провозглашает истинным представителем протестантского христианства, — только личность, замкнутое в себе „я“, я — в гробу, населяющее шесть досок его мучительными порождениями собственной фантазии.

Но современный материалист, тот ходячий формулированный Владимиром Соловьевым, гораздо категоричнее. Прежде всего мир для новой философии не моральное, а лишь физическое единство. В этом смысле мы лучше буддистов знаем, что ни один гран нашего тела, ни одна волна энергии, прошедшая сквозь наш организм не может потеряться во вселенной. Но разве, раздробляя себе череп из револьвера, мы хотим убить нашу физику? Это было бы бессмысленно, — физика бессмертна. Нет, мы хотим убить нашу психику. О, она есть только эпифеномен, она только беглое пламя, вспыхивающее над высокой организованной материей — мозгом. Нельзя уничтожить материю, но можно разрушить ее организацию, а с тем вместе задуть и надоевшее нам беглое пламя. Я, как тело, миллионами нитей связан с физической вселенной, но что такое мое духовное я? Ему и места в ней нет. Вес вселенной и ее энергетические уравнения не поколеблются ни на