Лица в воде - Дженет Фрейм

уже могла вставать, одеваться и ходить по палате или сидеть в саду под плакучей ивой; пытаясь усмирить всевозрастающую тревогу, и ужас, и навязчивый запах той палаты теперь, когда я стала похожа на одного из спокойных, довольных пациентов седьмого отделения, я приучала себя к мысли, что три процедуры в неделю и арпеджио из криков, сопровождавших продвижение тележки по коридору, – все эти ужасы были для моего «блага». «Для вашего же блага» – убедительный аргумент, при помощи которого любого можно заставить согласиться на собственное уничтожение. Я пыталась приободрить себя тем, что в седьмом отделении придерживаются «нового подхода» («душевнобольные пациенты – такие же люди, как мы с вами»): покрывала яркой расцветки и стены пастельных тонов должны оказывать успокаивающий эффект, в гостиной висят несколько абстрактных картин, в столовой расставлены столы на четверых, накрытые пестрыми клетчатыми скатертями, – делалось все, чтобы создать иллюзию, что Трикрофт был отелем, а не сумасшедшим домом, да и слова «сумасшедший дом» теперь не приветствовались и правильно было говорить «психиатрическое учреждение».

Добрая старшая медсестра Крид ела вместе с нами. На завтрак нам подавали пудинг со сливочной подливой, бекон и яйца; все это готовила на кухне седьмого отделения Хиллси, миссис Хилл, еще один преданный старожил, чья жизнь заключалась в служении. Она работала с утра до поздней ночи, хоть и была всегда бледна, с впалыми глазами и темными кругами под ними, а щиколотки ее к ночи опухали.

«Ты только посмотри на мои ноги», – повторяла она.

А кто-то обязательно отвечал: «Хиллси, тебе не следует так много работать».

«Пожалуй, нет», – отвечала она.

Но на следующий же день она поднималась рано утром и направлялась на кухню готовить завтрак, заботливо приносить сестрам чай («Хиллси, ты просто ангел»), мыть и начищать. По воскресеньям, в свой единственный выходной, она оставалась в постели весь день, и тогда люди спрашивали со страхом и раздражением в голосе: «А где Хиллси?» В такие дни, казалось, все шло наперекосяк: еда подгорала и засыхала, столовые приборы терялись, никто не мог ничего найти или сделать сам, и Хиллси все время беспокоили вопросами где, да почему, да как. Комната Хиллси, как и комната миссис Пиллинг, была украшена картинками и календарями. На туалетном столике стояли ваза с розами из сада и фотография ее сына в форме моряка, привлекательного парня, бледного, как и его мать. Ее поместили в Трикрофт, когда он только родился; в те времена ее еще не могли вылечить.

В назначенные дни посетители приходили почти к каждому пациенту. Моя тетушка решила «удочерить» меня и стала приезжать ко мне каждую неделю, проделывая на трамвае длинный путь с самых окраин города. Она была женщиной средних лет, которая нечаянно или намеренно придерживалась новой моды, провозглашавшей, что розовый и серый – «правильные» цвета для средневозрастных дам. Она носила розовые блузы и серые костюмы в сочетании с невесомыми шифоновыми шарфиками. Кожа на ее лице, испещренная покраснениями и сосудами, напоминала разрисованную карту; глаза ее были мутными, с розовыми комочками, похожими на крупинки крови в яичном белке. Она была милой, интуитивно понимала, чего ожидают от хорошего посетителя: чтобы он принес что-нибудь вкусненькое, а после первого неловкого вопроса «Как ты?», не требующего подробного ответа, посидел вместе с тобой в саду, тихий, сдержанный, нелюбопытный, время от времени предлагая мятно-карамельные помадки и пирожные. Она восторгалась больницей, любезностью персонала, приятной атмосферой, царившей в отделении, и тем, как выглядели пациенты – «как будто с ними все было в порядке». Другие посетители отзывались о лечебнице похожим образом.

«Тебе так повезло, что ты сюда попала. Здесь все такие милые. Все это больше похоже на дорогую гостиницу. Я подумываю о том, чтобы как-нибудь тоже устроить себе нервный срыв. Я шучу, конечно же. Я понимаю, как нелегко тебе пришлось».

Большинство пациентов седьмого отделения любили поговаривать со своими гостями о «нервном срыве», о том, как он устроен и какие бывают нюансы, как будто бы это был объект недвижимости, нечаянно ими приобретенный. Они любили описывать своим родным, «через что им пришлось пройти». И получали в ответ искреннее утешение: «Скоро домой, еще парочка недель – и ты снова будешь с нами».

И для многих так и случалось. Были прощания и слова благодарности, обмен адресами и обещания писать, обещания рассказать всему свету, что больницы для душевнобольных совершенно не такие, как о них думают, что письма, полные душераздирающих подробностей, появляющиеся в газетах, – творение странных выдумщиков и лжецов.

Разве обитатели седьмого отделения не убедились на собственном опыте, что здесь самые современные условия и к пациентам относятся как к обычным людям, с заботой и добротой? Электрошок, конечно, не мог быть приятной процедурой, но ведь это было же для их собственного блага, и проводили его в специальном отделении, и пациенты все равно были под действием препаратов, так что вряд ли что-то помнят. Главное, что вам стало лучше и вы можете отправляться домой, а если вдруг придется вернуться в Трикрофт, вы не будете этого бояться.

Как-то раз доктор Тейл сообщил и мне, что скоро и мне станет лучше. Мы нечасто его видели – он был всегда занят и лишь изредка находил минутку, чтобы произнести: «Что вяжете?», «Вы молодец», «Жарко сегодня, не находите?» – или какую-нибудь другую затхлую фразу. Он заботился – или старался заботиться – более чем о тысяче женщин.

Я не чувствовала себя больной, но мне было страшно. Доктор Тейл прихрамывал. Старшая медсестра Крид прихрамывала. Передо мной устрашающе раздулось лицо главной медсестры Боро, похожее на физиономию мясника. И я послушно направилась на процедуру в то, другое, отделение, под номером четыреста пятьдесят один, старалась подавить тревогу, которая перерастала в панику, как только я ощущала знакомый запах или даже слышала название отделения – номер четыреста пятьдесят один (наверняка код от чего-то зловеще-опасного), как только видела принадлежащее отделению туберкулезное крыло, выходящее в кухню и похожее на хижину, с голыми деревянными полами под крышей из гофрированных металлических листов, из-за которой в солнечный день в палатах, должно быть, была невыносимая жара, пульсировавшая, как головная боль небосвода. Голые полы, контрастировавшие с яркостью и атмосферой достоинства седьмого отделения, приводили меня в уныние, я очень хотела их забыть, чувствовала, насколько мне необходимо не верить в то, что они реальны. Я не смела одновременно поселить у себя в голове и образ седьмого отделения, и образ туберкулезного крыла отделения номер четыреста пятьдесят один.

Я возвращалась с каким-то истерическим удовольствием из суровой «походной»