Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора Герцогиня Абрантес

— Нет, нет! — вскричал Салицетти, восхищенный выражением, с каким мать сказала свою речь, взял обе ее руки и целовал их попеременно.

Маменька хотела возвратиться в Гасконь, окончить там разные дела и опять приехать в Париж, уже с моим отцом. Она беспокоилась о его здоровье. Известия, какие получала она об этом из Бордо, внушали ей сильные опасения. Она очень понимала причину его страданий; чувствовала, что надо привезти его в столицу, где больше возможностей для его излечения. Но, с другой стороны, как возвратиться в Париж, когда все еще было тут ниспровергнуто, когда сама Революция стенала, видя совершенное во имя ее?..

Каждый день пробуждались тогда от звука набата, от сигнала тревоги или от возмутительных криков; даже ночью спокойствие нарушалось во имя закона. Домовые обыски, изобретение адское, достойное инквизиции, представляли всякому средство вредить и делать все, что заблагорассудится. Даже сам Конвент, где заседали тогда люди прямодушные, часто видел неуважение к своей власти, и казалось, что все возвращает нас к тем временам, о которых одно воспоминание приводило в трепет. Тщетно опять ездили на балы; тщетно театры наполнялись каждый вечер. Французы даже на смерть идут припевая, и, право, не думаю, что это истинное мужество; это, скорее, беззаботность, нежели сила.

Да, танцевали, ездили в театры, на концерты и балы, но голод угрожал нам, и мы страшились последствий системы безначалия. Бонапарт приходил тогда к моей матери каждый день; у него случались продолжительные споры с нашими знакомыми, и почти всегда в этих спорах встречались жесткие слова, которые не нравились моей матери. Но Бонапарт был несчастлив; мы знали это, и не могли не быть к нему снисходительны. Мать моя сказала мне однажды, что она знает о нем подробности, которые очень огорчают ее тем более, что она не в силах помочь ему. Эти подробности дошли до нее от горничной, взятой ею в Тулузе. Мариетта была доброе существо и довольно хороша собой; слуга Бонапарта, влюбленный в Мариетту, хотел жениться на ней. Но она не любила его, и так как у него не было ничего, то, разумеется, предложение руки и сердца не прельщало Мариетту. Эти подробности необходимы для следующего. Слуга Бонапарта сказывал Мариетте, что у генерала его часто нет денег; «но у него есть адъютант, — прибавлял он, — который делит с ним все, и когда выигрывает, то большую часть отдает своему генералу; сверх того ему присылают деньги из дому. И что же? Почти все переходит к генералу. Но за то и генерал любит своего адъютанта как брата».

Этим адъютантом был Жюно, впоследствии он сделался моим мужем.

Бонапарт оставался без всякой помощи, возвратившись в Париж после несчастья, за которое он обвинял тогда Салицетти. Семейство его, изгнанное с Корсики, нашло убежище в Марселе, но не могло сделать для него ничего, лишившись своих прежних средств. По временам он получал немного денег, я подозреваю, что их присылал ему его старший брат Жозеф, который женился тогда на девице Клари; но этого было слишком мало для человека хоть и очень бережливого, однако имевшего много потребностей. Надобно ясно сказать: Бонапарт был беден. Жюно часто рассказывал мне об этих шести месяцах, проведенных ими таким образом в Париже. Нередко, прогуливаясь вечерами по бульвару, где молодые щеголи ездили на прекрасных лошадях и во всей роскоши, какую можно было тогда позволить себе, Бонапарт вопиял к судьбе. Жюно отдавал Наполеону все, что получал от своих, которые были не богаты, но достаточно обеспечены и не заставляли его терпеть нужду. Иногда он играл: отдавал Бонапарту три четверти полученного им из Бургундии, а остальное шло в игру. Жюно часто приносил много золота, и тогда небольшое хозяйство их выглядело веселее; они уплачивали срочнейшие долги. Бонапарт распоряжался деньгами, и Жюно бывал совершенно счастлив, когда видел, что лицо его генерала проясняется удовольствием, им доставленным.

Однажды вечером они прогуливались в Ботаническом саду. Уединенные прогулки всегда имели для Наполеона удивительное очарование: тогда он бывал откровеннее, доверчивее обыкновенного и чувствовал себя ближе к Богу, «верный образ которого видим мы в истинном друге». (Эти слова принадлежат ему: я часто слышала, как он повторял эту фразу.) Друзья шли тихо, в молчании, и держались под руки, будто разговаривая сердцами. В эти минуты исчезли для них эполеты генерала и адъютанта. Два человека, два друга стали ближе один к другому в тот прелестный вечер, упиваясь тихой, блестящей, благоухающей атмосферой, посреди кустов и гирлянд самых прекрасных, источающих аромат цветов и говоря один другому от сердца; они были там гораздо ближе, чем позже в раззолоченном кабинете.

Действие прелестной ночи на души пылкие могущественно. После Бонапартом овладела одна всепожирающая страсть, которая иссушила его в самом цвете, покорила в нем все и заявила: «Я одна буду властвовать над тобой!» Нет надобности называть эту страсть. Но тогда он был еще очень молод; сердце его билось сильнее от взгляда любимой женщины. Он говорил Жюно об этом чувстве с тоской, потому что не был счастлив. Жюно сказывал мне, что если б Бонапарт не разорвал сам всех связей, которые подчиняли его душу страстям, он переживал бы страсти самым ужасным образом. В тот день он еще говорил о своей привязанности голосом трепещущим, но в нем уже видна была борьба со страстями. Он сам прервал разговор и как будто забыл о предмете своего душевного волнения.

Ничто так не вызывает нас на откровение, как откровение друга. Сердце Жюно также было полно многим, что надо было пересказать другу, хотя Бонапарт уже знал: Жюно влюблен, как сумасшедший, в его сестру. Душа Жюно, кипящая, юная, не могла противиться такому очаровательному существу, как Полина. Он любил ее страстно, безумно, и тайна оставалась тайною для его генерала не более недели. Честь приказывала ему говорить, поскольку рассудок не мог помешать влюбленности.

Бонапарт не принял и не отверг его просьбы. Он утешал его, а этому способствовала более всех слов уверенность, что Полина скажет да в тот день, когда Жюно будет в состоянии предложить ей пусть не богатство, говорил Бонапарт, но достаток, чтобы не иметь прискорбной необходимости рожать детей в бедности.

В тот вечер, о котором я говорю, Жюно стал смелее после того, что открыл ему сам Наполеон, и говорил о своем предложении настоятельнее прежнего. Накануне он получил от своего отца письмо и показывал его Бонапарту. Отец писал сыну, что теперь, правда, он не может дать ему ничего, но со временем доля его будет составлять двадцать тысяч франков.

— Следовательно, я сделаюсь богат, — говорил Жюно, — при моем звании буду иметь тысячу двести ливров дохода. Я умоляю вас, генерал, напишите Полине и вашей матери и скажите им, что вы видели письмо моего отца. Угодно ли, чтобы он сам написал такое же в Марсель?

Между тем они вышли из сада и дошли до бульвара, прогуливаясь там взад и вперед. Бонапарт внимательно слушал Жюно, но это был уже не тот человек, который гулял под благоухающей тенью деревьев. Казалось, воротившись в шум города, в волнение общества, он опять принял все их обязанности и связи. Однако он говорил дружески и продолжал давать советы.

— Я не могу писать к моей матери и просить ее об этом, — сказал он Жюно. — Ты говоришь, что у тебя будет тысяча двести ливров дохода; хорошо; но у тебя еще нет их. Отец твой, слава Богу, здоров и заставит тебя ждать их долго. Словом, у тебя нет ничего, кроме эполетов поручика. У Полины также нет ничего. Следовательно, вывод: у тебя ничего и у нее ничего; сумма: ноль. Ты не можешь жениться на ней теперь. Подождем. Может быть, дела наши пойдут лучше, мой друг. Да, они непременно пойдут лучше, хотя бы для этого мне пришлось ехать в другую часть света[12].

Между тем политические отношения становились грознее с каждым днем, и новые события были готовы пробудить почти исчезнувшие воспоминания о днях кровавых.

Глава VIII. Бонапарт и Салицетти

Победа, одержанная над Горой 12 жерминаля, заставляла думать, что все дурное в этой партии истреблено и что чистые республиканцы, бывшие в ней, возвратятся к мыслям о всеобщем благе и будут помогать созданию единодушия, особенно благотворного для уничтожения безначалия. Но Конвент, тогда единственная законодательная власть, был составлен так дурно, а его комитеты, неполные, не согласные между собой и разъединенные, представляли зрелище столь безнадежное, что беспорядок высоко подымал свою голову и грозил снова ввергнуть всех нас в прежний хаос.