Страсти по Ницше - Эдуард Немировский

о чём-то, о чём-то мужики шептались, уединившись вдвоём, под осенним золотистым клёном. И ясно было о чём: их лица горели, светились весельем и счастьем.

Но вдруг реальность грубо ворвалась в интимный, томный мир молодых советских учителей.

В калитку двора Розенберга кто-то резко постучал и срочно вызвал директора. Это был сторож школы. Он сообщил, что ученики десятого класса в это ночное время направились в сторону городской стены — в шакальи пещеры, видимо, курить марихуану. Розенберг и отец Марка схватили большие фонари, приготовленные специально для такого мероприятия, и быстро направились вылавливать молодежь, как диких животных.

Такое часто случалось в их педагогической работе — когда ночами они лазали по пещерам, вылавливая хулиганов, наркоманов и алкоголиков. То есть учеников своей школы, из которых в будущем, как ни странно, вышли всё-таки врачи, адвокаты, даже учёные. Многие из них потом довольно часто навещали своих учителей — отца Марка и Семёна Розенберга, — выражая им благодарность за их святой труд.

— Да, наши отцы были когда-то молодыми, талантливыми педагогами, — задумался Марк. — И несмотря на всечеловеческую, всемирную погоню за лучшим куском, им все-таки удалось оставить маленький след в той далекой и милой жизни, где и я когда-то тоже был.

Итак, когда Семен и Иосиф исчезли за калиткой, во дворе вдруг запели сверчки под тёплое дыхание ночной свежести.

А потом зазвенели тарелки, это, уже начали убирать со стола.

От скуки Марк стал слоняться по большому дому Розенберга и наткнулся на театральный бинокль. Тетя Лала привезла его из Москвы, она очень любила театр. После приезда она всегда долго находилась под большим впечатлением от Москвы, ее Кремлевских соборов и монастырей.

Однако каждый раз тетя Лала удивлялась: «Зачем в гениальный Кремлевский ансамбль московские архитекторы “вмяли” этот “квадратно-гнездовой” Мавзолей, где лежит совсем уже полысевший Владимир Ульянов». Тетя Лала тонко чувствовала искусство, у неё была, видимо, красивая душа. Но тело!.. В этот вечер Марк случайно забрёл в спальню, она там переодевалась, и он стал рассматривать её в бинокль с близкого расстояния, однако никак не мог его настроить.

Он видел, как гигантские синие рейтузы обнимали её живот размером с Кремлевскую башню. А в нём находилась ещё одна тетя Лала, но поменьше, а в том животе — ещё одна, как в матрёшке. И всё это повторялось — до бесконечно малой тёти Лалы. Вскоре эта игра ему наскучила, он вышел в другую комнату, где переодевалась Танечка — старшая дочка Семёна Розенберга. Ей было уже семь лет, и у нее были очень красивые белые ножки. При виде Танечки Марк всегда ныл и просил её снять чулки, а потом посадить его к ней на колени. В этот раз она почему-то заупрямилась, но вскоре согласилась.

— Что же это было? — задумался Марк. — Что же это за болезненное чувство, которое Бог поселил во мне ещё тогда? И почему оно выросло вместе со мной в такой гигантский «пылающий страстным пухом» тополь? Чего Всевышний хотел от меня?.. От всех нас?..

Чтобы мы постоянно продлевали род человеческий? Но зачем с такой болезненной страстью? А может быть, мы все настолько ленивы, что у него и не было другого выхода? — Но как же моя душа? — продолжал рассуждать Марк. — Ведь она находилась в этой тюрьме желаний всю жизнь и увяла там. Что же для Всевышнего важнее — душа или продление рода человеческого? Ответа ещё не было.

Марк вспомнил, какая страшная борьба шла в той далёкой жизни между бешеными страстями насыщения плоти и души.

Но тут он вспомнил и о другом божественном подарке. И получил его он в тот же вечер, когда вышел во двор, уже удовлетворённый Танечкиными сладостными прикосновениями.

А там, во дворе, ещё продолжали петь сверчки в сопровождении дышащего ночного ветра, и вместо звона тарелок в этот оркестр уже влились высокие, тянущие звуки скрипок, которые постепенно преобразовались в изумительную по красоте мелодию. Она обаяла его сердце, потом душу и стала обещать захватывающую будущую красоту.

Исполняли «Песнь Сольвейг» Эдварда Грига. Весь вечер по радио звучала его музыка. Марк был ошеломлён. Такой красоты он не мог объять, понять, вместить в свой крошечный мирок. Но было ясно одно, Бог подарил нам и это: Эдварду Григу — создать, а Марку — понять высшую материю, которую невозможно заключить в слова.

Марк стал улыбаться, вспомнив глупых советских музыковедов, пытающихся сделать это. Они не знали, что дело не в плоти звуковой, а в чём-то другом, о чём не говорят и даже не думают.

Писали диссертации о музыке Э. Грига, читали лекции о И.-С. Бахе, пыхтела профессура, до изнеможения споря и гадя друг другу. Но они так и ничего не поняли. Марку стало их даже немного жалко.

Однако он не хотел продолжать думать о них и опять окунулся в ту чудесную ночь, когда уже после ужина они спали во дворе под открытым небом.

Лёжа в постели, он смотрел на чёрные макушки высоких тополей. Фантазии разыгрались! Стало страшно! Казалось, там высоко, спрятано что-то неизвестное, ужасное!

Он ещё тогда не знал, что ужасное не в неизвестном, а совсем наоборот: в том, что рядом, в том, что известно и делают все.

Но когда облака рассеялись, он увидел Вселенную: восточное ночное небо, усыпанное звёздами, — ничто не может сравниться с этим!

Страх исчез — он был уже ни к чему. Но было непонятно, как такая мельчайшая частица, как их город, ещё мельче — сам он, Марк, видят эту бесконечность и в то же время являются её частью? Непонятно, где конец, где начало, зачем это всё и куда оно движется? Да, это высшая неизвестность! Но от неё ему страшно не было. Наоборот — стало всё ясно и спокойно.

«Мы можем только всё это видеть, осязать и быть счастливыми, — думал тогда Марк. — Мы можем приблизиться к звёздам и дотронуться до них.

Мы можем уничтожить всё это, если захотим. Но нам не дано понять!

Мы не можем понять даже самого простого: почему красота, например, имеет такую власть над нами, но мы можем её уничтожить; или где кончается бытиё и начинается другое, в чем разница?

Мы все уходим, приходим, мы все делаем одно и то же.

И единственное, что мы действительно можем, — только любить всё это или ненавидеть; оно всё зыбкое, нежное, легко уничтожается, но оно — вечное, а мы умираем».

Марку было ясно и просто. Его разум и душа избавились от земного притяжения, в котором