Мертвый лев: Посмертная биография Дарвина и его идей - Винарский Максим

А может быть, все это объясняется другими причинами – естественными, а не сверхъестественными? Мысль услужливо предлагала одну догадку за другой. Скажем, не могли ли эти галапагосские эндемики происходить от стаи вьюрков, давным-давно занесенной бурей с материка на архипелаг? Оказавшись в новых для себя условиях, птицы были вынуждены приспосабливаться к ним, видоизменяться, чтобы питаться непривычной для себя пищей, использовать новые виды ресурсов…

После плодотворного общения с Гулдом Чарльз Дарвин начинает постепенно обращаться в «эволюционную веру». В июне 1837 г. он заводит специальную записную книжку, куда заносит все мысли и факты, касающиеся трансмутации видов. Термин «трансмутация» взят из лексикона алхимиков, обозначавших им «превращение» одного химического элемента в другой. Но на языке Дарвина и натуралистов того времени он значил примерно то же, что сейчас биологическая эволюция. Время идет, записных книжек становится все больше, но Дарвин не спешит поделиться с кем-нибудь своими заветными мыслями. Параллельно он занимается обработкой привезенных из экспедиции материалов, в течение нескольких лет публикует солидные тома, составившие ему имя в английском ученом мире. Но ни в одном из этих томов нет ни слова о трансмутации. Уже в 1838 г. Дарвин почти убежден, что эволюция видов в природе – реальность, а не иллюзия, но настойчиво ищет механизм, который убедительно объяснит, как она происходит. Без этого нечего и думать о публикации своих идей – уничтожат, засмеют, ославят на весь мир как легкомысленного фантазера.

После возвращения из кругосветки Дарвин уже ясно представлял себе, какой образ жизни он хотел бы вести. Еще во время плавания он расстался с мыслями о духовной карьере, теперь его идеалом был геолог Чарльз Лайель – джентльмен-натуралист со средствами, проводивший первоклассные исследования целиком за собственный счет и для собственного удовольствия. Это давало интеллектуальную свободу. Лайель не был связан ни с церковью, ни с университетами и мог писать и думать все, что хотел. Дарвин тоже имел возможность следовать по этому пути.

В январе 1839 г. он вступил в брак со своей двоюродной сестрой Эммой Веджвуд, которая оказалась для него идеальной супругой – любящей, терпеливой, заботливой. Правда, перед свадьбой Роберт Дарвин посоветовал сыну не делиться с юной женой своими религиозными сомнениями. Как и большинство английских женщин их круга, она была глубоко верующей и испытала бы тяжелые страдания, сознавая, что ее скептически настроенный муж обречен на вечное проклятие.

Женитьба имела еще одну приятную сторону – Эмма принесла с собой солидное приданое. Как выразились однажды братья Стругацкие, «материальная обеспеченность сама по себе – это нормальное и естественное состояние человека, в котором ему легче всего заниматься творчеством, не отвлекаясь на ерунду»{72}. Казалось бы, Чарльзу Дарвину можно только позавидовать. Но «ерунды» в его жизни было слишком много, и в первую очередь это касалось его никудышного здоровья. В конце 1842 г. семейство Дарвинов поселяется в местечке Даун, недалеко от Лондона, и здесь бывший энергичный путешественник преображается в убежденного домоседа. Даун стал для него укромным уголком, который он редко покидал надолго{73}.

Большую часть жизни Дарвин прожил фактически инвалидом, страдая от сопровождавшейся ужасными головными болями загадочной болезни. Она выводила его из строя на целые месяцы – и это в самые плодотворные годы, когда ученый, находясь на пике своего творчества, трудился над «Происхождением видов» и другими сочинениями! Первые ее симптомы проявились уже в середине 1837 г., вскоре после начала работы над эволюционной теорией.

Я называю его болезнь загадочной потому, что до сих пор точно не известно, чем именно страдал Дарвин. В свое время американский психиатр Ральф Колп – младший, работавший в Колумбийском университете, опубликовал книгу, озаглавленную «Быть инвалидом»{74}, в которой рассмотрел все известные ему версии, объясняющие суть и происхождение недуга Дарвина. Одни авторы видели в нем какую-то тропическую болезнь, которую Дарвин подцепил в плавании на «Бигле». Другие объясняли его страдания отравлением мышьяком или даже чрезмерным напряжением глаз из-за интенсивного чтения и работы с микроскопом, что якобы вызывало у Дарвина расстройство желудка, головные боли, апатию и истощение. Третьи диагностировали у ученого «депрессию в мягкой форме», или, что почти то же самое, «слабый эквивалент депрессивного психоза». Психоаналитики видели причину в том, что Дарвина терзал внутренний конфликт между свободным научным поиском и уважением к религиозным чувствам жены, а также в боязни вызвать общественное возмущение своими «безбожными» идеями. Если это так, то болезнь была по природе психосоматической. Сам Колп склонен видеть в ней результат сильнейшего психологического стресса, довлевшего над ученым два десятка лет, в течение которых он разрабатывал свою теорию.

Я подробно остановился на болезни своего героя потому, что, как ни странно это утверждать, она в некоторой степени стала для Дарвина благом. По словам шведского культуролога Карин Юханнисон, в ту эпоху «телесная чувствительность имела большие преимущества. Она давала право на уход от мира, маркировала вознесение в высшие духовные сферы и создавала условия для внутренней концентрации. Кроме того, ею можно было объяснить любые отклонения от общепринятых норм, нежелание быть как все»{75}. Как раз то, в чем Дарвин нуждался, чтобы спокойно и сосредоточенно работать над научной теорией, призванной изменить мир. Болезнь оправдывала его отказ от светской жизни и различных социальных условностей, создавая тихое убежище посреди сложного и шумного мира.

Разработка эволюционной концепции долгое время шла скрытно от посторонних; Дарвин должен был увериться в собственной правоте, сродниться со своей «ересью», а также собрать и свести в систему огромное множество – целые вавилоны! – фактов и доказательств.

Ползи, улитка, по склону Фудзи!

Ученый отлично представлял, что ждет революционера от науки, если тот не позаботится об убедительных аргументах в свою пользу. Он вовсе не хотел, чтобы его, как дедушку Эразма, сочли витающим в облаках фантазером. Дарвин хорошо усвоил урок, который получил французский биолог Жан-Батист де Ламарк – автор первой в истории по-настоящему разработанной эволюционной теории. Ламарк, хотя был прав в самом главном (он, в частности, высказывался в пользу происхождения человека от обезьяноподобных предков), не сумел поставить свои выводы на фундамент твердых, убедительных фактов. А в итоге его теория была жестоко осмеяна современниками.

Перед глазами стоял и более близкий (во времени и пространстве) пример. В 1844 г. сенсацией английского книжного рынка стало анонимно изданное сочинение, озаглавленное «Следы естественной теории творения», в котором также излагалась своеобразная эволюционная концепция. Оно имело шумный успех у любознательной публики, его читали даже в апартаментах королевы Виктории в Букингемском дворце. На какое-то время идея эволюции стала злободневной темой в Англии. Но профессиональные биологи встретили книгу сурово, сочтя (вполне справедливо) измышления автора слишком спекулятивными. К тому же анонимный сочинитель, которым был журналист и издатель Роберт Чемберс{76}, до конца дней сохранивший тайну своего авторства, допустил множество фактических ошибок, за что и был разнесен в пух и прах критиками (особенно изощрялся в нападках «старый добрый Седжвик»{77}). Хотя Дарвин позднее признал, что «Следы» помогли подготовить почву для его теории, он не хотел такой судьбы для своей книги. Неудачи Ламарка и Чемберса скомпрометировали идею эволюции в кругах серьезных ученых, и многие ставили ее в один ряд с проектом вечного двигателя или задачей о квадратуре круга. Считалось, что вопрос о трансмутации решен окончательно. Решен в отрицательном смысле: виды живых существ сотворены Богом, они вечны, неизменны и порождать один другого не могут.