О стыде. Умереть, но не сказать - Борис Цирюльник

Когда разразился скандал, 83 % детей из группы очень сильно изменились, что никого не удивило: задержка физического и ментального развития, беспокойство, прием успокоительных и расстройства личности. Анализ связей, выстроенных этими людьми пятьдесят лет спустя, продемонстрировал следующее: 45 % не перестали бояться, 27 % замкнулись, а еще 12 % отвечали, противореча самим себе. Таким образом, 84 % связей оказались неустойчивыми, тогда как обычно эта цифра достигает 30 %.

Удивление вызвал тот факт, что 16 % изнасилованных детей все-таки создали крепкие связи! Это намного меньше, чем обычно (когда цифра достигает примерно 66 %), однако в рассматриваемом контексте легко можно было ожидать, что число неудач достигнет катастрофических 100 %. Каким чудом эти дети смогли вырасти нормальными, несмотря на отсутствие перед глазами положительной модели и сексуальную агрессию, вызывавшую расстройство психики[87]? Можно ли говорить о ментальной гибкости, позволяющей выстоять, когда психика меняется в результате разрушительного опыта, и выполняющей функции стабилизатора, если подобные опыты повторяются[88]?

Как оценить факторы устойчивости?

Проблема выглядит следующим образом: небольшая часть этих подвергнувшихся насилию детей смогла встать на путь правильного развития, потому что встречи с другими людьми оказались для них благоприятными. Если бы они смогли узнать и проанализировать условия, в которых находились, выйдя из приюта, мы смогли бы понять, что же управляет процессами выработки устойчивости.

Можно разделить благоприятные (или неблагоприятные) факторы на три группы.

1. Как развивался ребенок до момента агрессии.

2. Какие обстоятельства сопутствовали моменту агрессии.

3. Была ли ребенку оказана в семье и в коллективе поддержка, направленная на преодоление последствий шокового разрыва.

Каждый из этих факторов можно исследовать.

Дети, которые до пережитого ими потрясения страдали от некоторых психопатологий — фобий, гипервозбудимости, страха одиночества, хаотически выстроенных связей, — не смогли развить в себе устойчивость. Однако попадаются и такие, кто принял как данность связь «на удалении», а также ее заведомо опасный или двойственный характер. Когда окружение постоянно, подобный характер выстраиваемых связей не приобретает черты патологий — он просто свидетельствует об адаптации в рамках собственной семьи. Но если ребенок переживает личную катастрофу, подобная манера создания связей выступает в качестве фактора, усиливающего уязвимость.

У детей, подвергшихся насилию и сохранивших устойчивость, колебания психики — редкое явление: почти всегда они смогли выстроить безопасные связи, которые помогли им создавать отношения и в дальнейшем. Это позволило им пережить шок и самоутвердиться.

Составляющие насилия — иначе говоря, условия, в которых было совершено сексуальное воздействие, — становятся мощным фактором выработки устойчивости или его отсутствия.

Когда насилие случается вне рамок семьи, когда неизвестный овладевает своей жертвой, насилие обычно воспринимается как нечто крайне тяжкое. Попытка описать случившееся оказывается однозначной. Оно выглядит как катастрофа, нечто ужасное, унижение, болезненное проникновение, вина за которое полностью лежит на насильнике.

Но когда насилие исходит от близкого человека, к боли и унижению добавляется ощущение предательства. Термин «действие сексуального характера» корректно описывает следующий поведенческий сценарий: взрослый (мужчина или — в редких случаях — женщина) устанавливает с ребенком определенную связь, в основе которой лежит чувство безопасности и благополучия. Но нежные жесты бывают коварными: за ними следует сексуальное воздействие. В этом случае насилие будет отождествляться с радостью, которую сулит связь (получение подарка, а иногда даже сексуальное удовольствие). В таком случае жертва становится сообщником насильника! Более того, если насильником оказывается близкий человек, сексуальная агрессия может повторяться, трансформируясь в своеобразную связь, которая врезается в память, порождая ощущение соучастия в происходящем, заставляя испытывать вину. Это объясняет, почему изнасилованные женщины часто произносят удивительную фразу: «Должно быть, это я, пусть не нарочно, спровоцировала его».

Когда признание вины обращено наружу, уязвленный в глубине души сохраняет немного самоуважения (поскольку он смог восстать против обстоятельств) и начать поиск союзников.

Среди жертв, испытывающих вину из-за действий насильника, наиболее сильна тенденция к ревиктимизации: женщины, чувствующие себя виноватыми в случившемся, имеют шансы от 20 до 30 % быть изнасилованными повторно[89]. Бывает так, что женщина не помнит о том, что ее изнасиловали, при том, что под давлением свидетелей насильник признается в содеянном. Бывает и так, что жертва отрицает случившееся, объясняя это тем, что сам факт насилия слишком незначителен: после того, что произошло, она, жертва, возобновила свою пробежку. Мы восторгаемся ее невероятной резистентностью, нас интригует ее безразличие, однако два года спустя мы с удивлением констатируем у этой женщины расстройство психики, вызванное ужасным ощущением, словно все «только что произошло». Женщина способна думать только об этом, она непрерывно прокручивает в голове кадры насилия, завладевшие ее внутренним миром и разрушающие любую защиту. Чаще всего результатом становится хроническая депрессия, потеря интереса к жизни, приводящая к потере бдительности.

Совпадение разнородных факторов объясняет причины деградации внутреннего мира тех, кто подвергся насилию[90]. Сексуализация, связанная с насилием, ощущение, что тебя предали, что ты соучастник, униженный, создают в голове изнасилованного обесцененный образ себя: «Раз я согласилась получить подарок до того, как меня изнасиловали, значит, я продала свое тело… Если меня можно воспринимать такой, значит, я игрушка, повинующаяся желаниям других… Я не способна отличить привязанность от сексуальности, следовательно, есть причина бояться настоящей любви…» Эти стигматы возникают в нашей душе вследствие своеобразной реакции окружающих нас людей. Когда семья заявляет: «Мы тебе не верим, мы знаем: твой отец никогда бы так не поступил», когда школьные товарищи возбуждаются, представляя женщину, которую они поимели и бросили, и когда культурные стереотипы утверждают, что изнасилованная женщина — «грязная», что она позорит семью, — подобные реакции способны лишь посеять стыд в душе той, что подверглась насилию.

Дети выражают свои беспорядочные чувства, ожесточаясь из-за сексуальных провокаций, эксгибиционизма и постоянных намеков на безудержные половые акты, тогда как в сознании изнасилованных подростков любые образы, связанные с сексом, отвратительны и безнадежны.

Избегание: нездоровая, но закономерная защита

Наиболее проверенное средство борьбы с подобной тошнотворной репрезентацией — избегать думать о случившемся. Избегание — вот та стратегия, которая позволяет минимизировать эмоциональное воздействие факта насилия. Эта защитная стратегия дает возможность справиться[91] — то есть выдержать испытание; это создает видимость ментальной силы: «Все это ерунда… я видел(а), как с этим справляются другие!» Мы обожаем смотреть, как улыбаются уязвленные: мы верим, что они остались невредимыми, тогда как подобная защита часто оказывается миной замедленного действия, предысторией психологической катастрофы, которая разразится позднее[92]. Если люди избегают думать об этом, то лишь потому, что они не чувствуют себя достаточно сильными, чтобы спокойно рассуждать об этом вслух. Представление о себе, как о «грязном», подвергшимся агрессии другого, — признак слабости, стыда, заставляющего уязвленного отдалиться от социума и мешающего ему занять место среди других. Он замыкается, избегая обычных связей, которыми полна повседневная жизнь.

Подобная стратегия избегания не исключает появления одной волшебной мысли, позволяющей испытывать некоторые моменты счастья. Мы обожаем тех, кто пережил травму и при этом сохранил способность мечтательно улыбаться, писать стихи и объяснять всем, что видимым миром управляют оккультные силы, которые они только что обнаружили. Они имеют полное право реагировать таким образом, ведь в конце концов в их случае это закономерная защита! Однако бегство в воображаемое — это предвестник катастрофы, поскольку человек отделяет себя от реальности, вместо того чтобы просто отдаться краткому мигу наслаждения, испытанному во сне.

Певец Корнель пережил геноцид в Руанде, оказавшись в ситуации, близкой к той, в которую попадали еврейские дети во время Второй мировой войны. Домашние погибли у него на глазах, ему самому пришлось бежать в Заир (нынешнее Конго) и в течение трех месяцев прятаться в Кигали, пока его не усыновила семья из Германии: «Я был спасен. Я избежал ада, который невозможно описать словами»[93]. Выжив — в отличие от своих близких, — он испытывал стыд при одной только мысли о жалости, направленной на самого себя, и тогда, потихоньку решив избавиться от невыносимых мыслей, стал думать лишь о музыке. Этого защитного механизма оказалось недостаточно, хотя он инкапсулирует боль, которая захлестнула бы нас, позволь мы эмоциям распоряжаться нашим внутренним ментальным миром; тем не менее, подобная стратегия иногда позволяет буквально выхватить моменты счастья и выглядеть сильным, улыбчивым человеком. Но подобная защита все-таки не позволяет избежать реальности: потери, изгнания, выживание «вполовину», когда мы не можем полностью поделиться с кем-либо своей историей и способны явить окружающим лишь часть нашего ментального мира, пытаясь задушить другую — болезненную — ее часть. Говоря об этой закономерной защите, мы не можем вести речь об устойчивости, поскольку здесь имеет место очевидный процесс ампутации личности: «На самом деле я умер, находился вне моей собственной жизни, за пределами самого себя», — рассказывает певец[94].