Фледлунд - Соня Фрейм

промысел Божий и Ханне нужно быть смиренной. Такой человек, как Барбара, не имел морального права учить смирению, однако это обвинение Ханна вынесла ей только после ее смерти.

В детстве Ханна обожала ее и тот праздник, который она с собой несла. Но со временем начала скапливаться горечь оттого, что все свое детство она была ее секретом. Возможно, мать даже стыдилась ее. Были ночи, когда Ханна думала, что она специально отвергла первого донора, втайне надеясь, что дочь скоро умрет и перестанет быть обузой. Эти злые мысли разлагали ее годами.

Но промысел Божий был странен, и Ханна все жила, отбывая свою жизнь, как срок. Когда ей исполнилось восемнадцать, в жизни Барбары все пошло кувырком. Она связалась с известным женатым политиком, и об этом узнали журналисты. Его жена была не менее влиятельной, и Барбару просто выжили из Варшавы. Свет прожектора сменился ведрами грязи. В злословии с поляками мало кто мог потягаться – это Ханна уяснила, читая газеты. Барбара укрылась в их пригородном доме, приговаривая, что хочет быть ближе к семье. Дни она просиживала в своей комнате, таращась невидящим взглядом то в телевизор, то в зеркало. У Ханны наступил переломный момент в отношении к матери. Она училась в университете, боролась с постоянной аритмией, и каждый день давался ей как подвиг. К укрывшейся от злых языков Барбаре она испытывала лишь одно – презрение. Та же словно ждала в своей спальне, что мир одумается и позовет ее обратно. Но мир просто забыл о ней. И так прошло еще несколько лет. Затем у Барбары нашли рак, и последний год жизни она провела в больнице. Ханна навещала ее, держала за иссохшие руки и оказывала посильное внимание. После смерти матери Ханна уехала во Фледлунд. От Польши ее тошнило во всех смыслах, и в первую очередь от политических новостей. Какая разница, где быть никем? В Германии с ее здоровьем условия работы были лучше. Долг жить вел ее вперед, несмотря на то что она не видела в этом смысла.

Про отца ничего не было известно. Барбара о нем никогда не говорила. Ханна его не искала и уж тем более не тосковала по нему. В этом отношении она была вольна. Она могла придумать папу-летчика, потерпевшего крушение где-нибудь в Гималаях, или же уверовать по семейной традиции в очередное непорочное зачатие. И наверное, папой мог быть храбрый солдат, а может, X., М. или даже Н.

* * *

Доктор Зайферт разбирался не только в людских сердцах. То, что у его пациентки проблемы еще и с головой, он понял в их первую встречу. Ханне же казалось, что он несколько настырен. Его работа заключалась в том, чтобы наладить механизм одного беспокойного органа. Неумение Ханны радоваться жизни – уже другая проблема, и лезть в это ему не стоило. Но Зайферт постоянно интересовался, почему она грустная, почему в ней нет жажды жизни, которую он наблюдал у других пациентов, и все это было лишнее. Спор с ним утомлял, поэтому на все его проповеди оставалось только кивать. Невольно он превратился в одного из ее судей. Только если Магда валидировала, принимала все ее чувства, то он делал ровно противоположное.

В эту встречу Ханна приложила все усилия, чтобы выглядеть счастливой. Опухшие глаза удалось скрыть за большими очками, которые она обычно надевала только для работы. Она даже накрасила губы и надела что-то пестрое, чтобы весь ее облик кричал, как она наслаждается жизнью. Люди часто принимают яркость за проявление счастья.

Обследование прошло в дежурном порядке, Зайферт казался довольным и даже не сильно лез в ее жизнь. Ханна про себя отсчитывала секунды, чтобы раньше времени не уронить лицо.

– Ну что ж… я считаю, что мы проделали хорошую работу. Год прошел, и ты стала другой. Во всех смыслах… – добродушно бормотал он, глядя в монитор, а Ханна выжидающе смотрела на него. – Меня немного беспокоит, что ты живешь одна. Если вдруг что-то случится… Сама понимаешь, пересаженный орган, даже идеально подходящий по всем параметрам, – все равно чужак в твоем теле. Но результаты биопсии были хорошие, и как посмотрим сосуды, я успокоюсь окончательно.

– Я справляюсь, спасибо. К любым ограничениям можно привыкнуть. И тогда они больше не беспокоят.

Зайферт усмехнулся в усы, видимо удовлетворенный ее ответом. Часы в его кабинете громко тикали, напоминая, что в ритме заключена жизнь. Ханна смотрела на свои руки, сложенные на коленях, и чувствовала, что у нее назрел вопрос и он вот-вот вырвется.

– Доктор… скажите, а у вас есть контакты родственников Ребекки Лейнц?

Врача словно щелкнули по лбу. Он резко отстранился от монитора и внимательно уставился на Ханну, съежившуюся в кресле от одного его взгляда.

– Не знаю, как ты узнала имя своего донора, но интересующую тебя информацию дать не могу. Данные доноров должны оставаться анонимными.

После такого ответа расспрашивать дальше не имело смысла. Но Зайферт сам спросил:

– К чему этот интерес?

Ханна робко улыбнулась и неуверенно сказала:

– Я… хотела бы их поблагодарить и выразить соболезнование. Мне ведь так повезло.

– Тебе их благодарить не за что, решение было принято Ребеккой задолго до ее смерти, – отрезал Зайферт.

* * *

Нет ничего страшнее навязчивой мысли. Странный сон открыл дверь, и через створку проглянул незнакомый, пугающий мир. Ханна никогда не была мистиком или верующей (в отличие от матери, погрязшей в Таро, астрологии и церкви). Для того, кого почем зря пугали Богом, Ханна умудрилась вырасти на удивление трезвомыслящим человеком. Однако все доводы разума разбились, когда мужчина во сне произнес имя. С тех пор он повторял его постоянно, и пробуждение напоминало агонию. Ханна открывала глаза, ощущая себя измотанной и еще более несчастной.

В разум будто вторглось что-то чужое и начало самостоятельно перестраивать ее рассудок. Все это по-прежнему можно было объяснить. Ханна запомнила имя Ребекки, и подсознание выкинуло странную шутку, сплетя сновидения и случайно услышанную информацию. Остальное можно было списать на впечатлительность. Все-таки пересадка сердца – та еще психологическая встряска. Проблема была в том, что рациональное объяснение перестало ее удовлетворять. С самого начала преследовало ощущение, что в нее вставили фрагмент чужого воспоминания и она вынуждена пересматривать его раз за разом. Все больше это напоминало насильственную репетицию чего-то… что так и не состоялось. Ей хотелось перестать открывать эти кошмарные двери, но все же задержать еще на мгновение того человека, что так отчаянно ее искал. Вернее… Ребекку. Сам момент, когда он хватал ее запястья и исступленно