Лазарус (ЛП) - Гаджиала Джессика

Это было терпимо.

Заменители блокировали абстинентный синдром (при.перев.: Абстине́нтный синдро́м (от лат. abstinentia — воздержание), абстине́нтное состоя́ние; жарг. ло́мка, — группа симптомов различного сочетания и степени тяжести, возникающих при полном прекращении приёма психоактивного вещества либо снижении его дозы после неоднократного, обычно длительного и/или в высоких дозах, употребления).

Терапия заставила меня взглянуть в лицо некоторым вещам, которые я игнорировал.

Но потом прошло две недели; мне вернули все мое дерьмо; меня выписали; меня сочли «очищенным», а затем отправили домой.

И, что ж, заменители закончились через день, и я, блядь, снова скатился.

Я вернулся к Рэнсому, которого встретил с распростертыми объятиями, потому что его любимым гребаным делом было снова болтаться там, где он хотел.

Прошло еще девять месяцев, прежде чем я снова прошел детоксикацию.

В тот раз это было вынужденно, потому что меня посадили по обвинению в хранении. После шести месяцев ожидания суда в окружной тюрьме меня отпустили в срок из-за отсутствия судимости.

Я вернулся на улицы, на этот раз с послужным списком и из-за этого не смог получить никакой работы. И кто меня ждал? Хороший старый надежный гребаный Рэнсом.

Следующий год был в основном пустыми пятнами в моей памяти.

То тут, то там у меня возникали вспышки перехода от таблеток к тому, что я начинал нюхать.

Затем переходил к игле.

Я был наркоманом в течение нескольких долгих лет, прежде чем понял, что вращающиеся двери детоксикационных центров — это не выход.

Со мной не нужно было нянчиться.

Мне не нужно было давать наркотики, чтобы облегчить переход.

Мне нужно было, блядь, страдать.

Может быть, это было не для всех; может быть, это было уникально для моего случая.

Но мне нужно было накинуть одеяло на голову и пропотеть до чертиков. Мне нужно было, чтобы у меня зуд побежал по коже. Мне нужно было чувствовать боль в каждом дюйме своего тела. Мне нужно было разозлиться достаточно сильно, чтобы пробить дыры в своих стенах, а затем упасть в ямы отчаяния. Мне нужно было блевать, обезвоживаться и быть абсолютно чертовски несчастным.

Потому что для меня это был единственный способ убедиться, что я не вернусь. Когда ты проходишь через ад, ты никогда не захочешь записываться на еще один гребаный тур по нему.

Я все равно разорвал связи с Рэнсомом, которого застрелили три месяца спустя. Они так и не нашли стрелявшего, но любой идиот знал, что это был тот же самый человек, который сделал из меня выпотрошенную свинью. Родриго.

Как только я закончил блевать, беситься и мерить шагами свои этажи, стараясь не содрать кожу, я наконец покинул свою квартиру.

И пошел прямо на мою первую официальную встречу Анонимных Наркоманов.

Я нашел куратора.

Я слушал истории.

Я рассказывал свою собственную.

Я утверждал, что мне становится лучше, в то время как каждую ночь я приходил домой, вставлял пистолет в рот и пытался найти в себе силы нажать на спусковой крючок. Или не нажимать на спусковой крючок. Как бы ни было.

Тебе нужно смириться с тем, что в первую очередь отправило тебя в эту дыру, сказал мне мой куратор в закусочной, когда пил кофе без кофеина, потому что он был одним из тех типов выздоровевших наркоманов. Он даже не употреблял сахар, потому что это вызывало привыкание.

Но как можно примириться со смертью? Был ли вообще какой-то способ? Было ли какое-то волшебное лекарство, чтобы убрать реальность наблюдения за единственным человеком, на которого тебе было не наплевать, на которого было невозможно смотреть, как она лежит в постели и чахнет, вены полны лекарств, которые, как клялись врачи, вылечат ее. Были ли какие-то слова, которыми кто-то мог бы накормить меня с ложечки, чтобы понять, как женщина, которая была только доброй, щедрой и трудолюбивой, в конечном итоге умрет медленно и мучительно, когда насильники и убийцы уйдут и умрут в мирной старости?

С этим никак нельзя было смириться.

Она была всем, что у меня было в этом мире.

И она исчезла.

И не было ничего, что могло бы сделать это лучше.

Но, как бы то ни было, я поливал грязью ее память, оскорбляя все, к чему она меня воспитывала, бросая свои чувства в бутылки, порошок и иглы.

Поэтому я сделал то, над чем раньше посмеялся бы, я посетил пару встреч с психоаналитиками. После этого я, наконец, просмотрел вещи моей матери, которые я спрятал в хранилище. Я сохранил то, что хотел, остальное пожертвовал или выбросил. Я продолжал ходить на собрания. Я работал над долгосрочной завязкой. Самым заметным для меня была неспособность сидеть спокойно или спать. Поэтому я ходил пешком.

Легче не становилось.

Я стал лучше, сильнее.

Или, по крайней мере, я так думал, пока не нажал на курок той ночью.

Собирая вещи, я вспомнил, как сидел на собраниях клуба анонимных наркоманов и слушал, как люди говорят, что они были чисты два, пять, десять, пятнадцать лет, когда у них случился рецидив, и думали: «только не я».

Но в ту ночь я понял, что это вполне мог быть я, если я что-то не сделаю, если я что-то не изменю.

Мне нужно было убраться подальше от моих старых улиц, моих старых контактов, моих старых призраков.

Мне нужно было перестать думать и пытаться покончить с собой.

Мне нужно было воскреснуть из мертвых.

——

Лазарус — настоящее время

Когда я закончил говорить, ее изящная рука опустила тост на тарелку, она стряхнула крошки с пальцев и медленно встала. Ее глаза были странно непроницаемы для того, кто, казалось, до сих пор проявлял каждую малейшую эмоцию на ее очень открытом лице.

— Ты мог бы сбить меня с ног перышком, — сказала она когда обогнула стол, подошла, встала прямо передо мной и обхватила руками мою грудь.

Совершенно сбитый с толку, мне потребовалась долгая минута, прежде чем я подумал поставить свою чашку с кофе и тоже обнять ее, сжимая, возможно, немного слишком крепко, но я только что отдал ей каждую болезненную, кровавую, ужасную, уродливую часть себя, и я чувствовал себя немного уязвимым.

— Мне жаль твою маму, — сказала она мне в грудь, ее голос был полон эмоций, отчего моя рука начала поглаживать ее по спине, — я тоже потеряла маму, — добавила она, заставив мое сердце сжаться. — БАС (прим.перев.: Боковой Амиотрофический Склероз), — добавила она, заставляя меня закрыть глаза и медленно выдохнуть. — Ей было пятьдесят два, — заключила она, качая головой, казалось, не в состоянии объяснить дальше.

И ей это было не нужно.

Этого было достаточно.

Я хотел знать, было ли это спусковым крючком для ее зависимости, насколько свежей была рана. Но я не мог спросить ее об этом. Это было то, чем ей нужно будет поделиться в свое время.

Мне потребовались годы, чтобы вообще говорить о своей маме, и даже тогда почти никто не знал подробностей о ее смерти.

— Мне жаль, милая, — сказал я, имея в виду это, когда наклонился и поцеловал ее в макушку.

— Скажи мне, что станет лучше, — сказала она, и я не был уверен, имела ли она в виду борьбу со смертью или зависимостью.

В любом случае, это был один и тот же ответ. — Это не так, но ты научишься справляться лучшим способам. И, в конце концов, это больше не будет тем, о чем ты думаешь каждый божий день, и ты сможешь начать жить снова.

— Жить звучит хорошо, — сказала она моей груди, сделав долгий, глубокий вдох и медленно выдохнув, прежде чем ее руки мягко ослабили хватку, прежде чем отпустить меня совсем.

Затем она взяла тарелку и бутылку и вернулась в спальню, ее медленная походка, вероятно, говорила о том, что ее мышцы кричали, и ей нужно было лечь, прежде чем они ослабнут совсем.

Не зная, что делать, я некоторое время суетился на кухне, ответил на несколько сообщений от Сайруса, в шутку просившего сообщить последние новости о сексе, и несколько от Росса, который рассказывал мне о деталях боя.