Исповедь - Семен Соболев

Дедушка Дмитрий стал работать сторожем на общественных огородах. Жил он там в шалашике, крытом травой, спал на топчанчике из тонких жердочек, покрытых такой же травой. Иногда мама посылала меня к нему отнести постиранное белье и рубашки. Не знаю, удавалось ли ему где-то вымыться. Поля картофеля были обширные, нигде никакого водоема не было видно. Для питья он приносил воду из какой-то ямки, вырытой в ложбинке. Тут же рядом с шалашиком кипятил на костерке, наверное, вечерами или рано утром, когда было еще не жарко. Я приходил к нему обычно в середине дня, когда солнце уже припекало, костерок был погасший и дед угощал меня вареной или печеной картошкой из холодного кострища, либо из закопченного котелка, стоявшего тут же. Ели тоже без соли.

Дед был как всегда, угрюмый, молчаливый, ни о чем не расспрашивал и ничего не рассказывал. Бросит, бывало: "Есть будешь?" - и кивнет в сторону погасшего костерка. И все-таки я чувствовал, что это мой родной дед, с которым мы жили рядом в деревне. Я знал, что у него было с десяток лошадей, несколько коров, большой дом и двор и жил он обеспеченно. А теперь вот...В этом шалашике, бездомным бродягой, и в дождь, и в жару... Но эта встреча с дедом у нас оказалась последней.

В наших краях началась эпидемия тифа. И однажды, когда мама отправила меня к деду с постиранными рубашками, я не нашел его. Я вернулся домой и сообщил, что его нигде нету, хотя я обегал все поле. Наши поиски закончились тем, что в больнице нам сказали, что он умер от тифа и уже похоронен. Тогда всех упавших в беспамятстве подбирали, свозили в тифозные бараки при больнице и умерших уже не давали похоронить родственникам, а ежедневно отвозили санитары в степь и закапывали в общих могилах.

Так сгинул второй мой дед. При всей его суровости, он был правильный человек. До самого раскулачивания работал, как ломовая лошадь, чем и нажил свое хозяйство, никогда не имея сторонних наемных работников, кроме своих детей. И детей своих он вырастил честными и трудолюбивыми. Ни от отца своего, ни от братьев - моих дядек я никогда не слышал ни сквернословия, ни жалоб на тяготы жизни, ни ропота на власть. И уже, будучи обобранными этой властью, они смиренно приняли ее, как будто сознавая, что всем сейчас тяжело, но вот надо пережить это, одолеть все и все наладится. И все их помыслы были направлены не на нытье и жалобы, а на осмысливание того, что надо сделать, чтобы стало лучше.

Погоревали о дедушке, да и забыли. Новые беды уже стучали в нашу дверь. В эту голодную годину, когда люди ели все, что могло удержать в теле жизнь: и траву, и древесную кору, почитая случайно найденный кусочек жмыха за лакомство, мама моя пошла работать на Заготзерно, где с другими женщинами они сушили, перелопачивали, провеивали зерно и готовили его к отправке в вагонах. В ту пору какое-то время жил у нас и мамин брат дядя Кузьма, которого все мы называли крестным, как и старшую сестру моего отца, тетю Нюру. Видно они двое и крестили нас всех подряд. Дядя Кузьма учился в какой-то партийной школе и вечерами, при свете керосиновой лампы, просиживал над толстой книжкой с картинками. Одну я запомнил: крестьянин в лаптях худой и бородатый, стоит на одной ноге, поджав другую, потому что ее поставить некуда - так мал его земельный надел.

Все перемешалось в мире. Отца нашего крестного посадили и расстреляли, а сын его Кузьма учится в партийной школе, где готовили чиновников местного масштаба. К осени крестный наш уехал, его назначили (или избрали по представлению) председателем захудалого колхоза в глухую степную деревушку под названием Углы.

В это лето тридцать первого года я пытался что-то зарабатывать, ведь я уже был большой, мне было почти семь лет. В жаркие летние базарные дни я брал ведро, шел с километр до водоразборной колонки, набирал там побольше полуведра воды, чтобы не очень расплескивалось при ходьбе, и шел еще с полкилометра до базара, куда съезжались крестьяне из окрестных сел продавать свои продукты. И вот, протискиваясь сквозь разомлевшую на жарком солнце толпу людей, я выкрикивал то же, что выкрикивали и другие мальчишки-водоносы:

- Воды, воды. Кому воды? Две копейки кружка. На рупь досыта!

Когда кончалась вода, надо было поскорее сбегать еще к колонке, и так раза два-три. Благо, что в ту пору незнакомые мальчишки - водоносы, некоторым было уже лет по двенадцать, малолеток не обижали и денег не отнимали. В конце торжища я соблазнялся купить за пятачок маленькое мороженое. Тогда такие продавали. В маленький стаканчик, снабженный поршеньком-толкателем, накладывали лопаточкой мороженое, предварительно положив на дно круглую вафельку, такой же вафелькой накрывали мороженое сверху и поршеньком выдавливали из стаканчика.

Вкусно было. Только уж очень маленькое. К вечеру я возвращался домой и отдавал остатки мелочи своей старшей сестренке Нюське. Нюська эта была несчастным ребенком. В детстве она заболела корью, болезнь как-то перекинулась на глаза, и один глаз ее вытек совсем. А когда она была маленькая, мой старший брат Ваня, тоже еще от горшка два вершка, но уже с фантазией - решил сделать ей в подарок колечко. Расплавил в баночке свинец, попросил Нюську держать палец ровно и вылил на него расплавленный свинец. Колечко не получилось, а ожог был сильный. Но палец зажил со временем, а вот глаз новый так и не вырос.

Пролетело лето в борениях с голодом. А осенью случилась беда. Мама моя, голодная, на работе нажевалась зерна, и у нее получился заворот кишок. Ее отвезли в железнодорожную больницу на операцию. На другой день мы с Нюськой сходили на базар, купили там на скопленную мелочь одно большое алма-атинское яблоко, красное и душистое - такие когда-то привозил нам в деревню Вася-китаец, и понесли его маме.

Погода была сырая, прохладная, недавно прошел дождь. Мы долго шли вдоль железной дороги по над заборами, отделившими насыпь дороги от казенных, выкрашенных желтой краской, бараков. Под ногами тихо шуршали опавшие листья с полуобнажившихся тополей. Но вот и больница - такой же длинный одноэтажный желтый барак. Мы вошли в маленькую прихожую. Вошедшая санитарка спросила к кому мы. Нюська ответила.

- Подождите, - сказала санитарка.

А вернувшись через несколько минут, сказала, что маме уже сделали операцию, но что она тяжелая и к ней сейчас нельзя. Взяла яблоко и ушла. А мы постояли, постояли и вышли на улицу. Попытались увидеть что-то через окна, но так ничего и не увидели. Уже вечерело, и мы поспешили домой. А на другой день нам сказали, что наша мама после операции, не приходя в сознание, умерла.

Жили мы в ту пору уже не в той избушке, которая приютила нас после приезда из села. Отец работал на мелькомбинате, и рядом с мелькомбинатом стояли двухэтажные дома барачного типа - с длинными коридорами вдоль всего дома и комнатами по обеим его сторонам. Вот в одной такой комнате поселялась наша семья. Мы сидели дома, когда отец мой заехал во двор дома на одноконной телеге с возчиком. В телеге был некрашеный гроб, в котором была уже мама. Гроб был заколочен крышкой, и мы не могли видеть ее. Отец позвал нас, примостил на телеге вокруг гроба, и мы шагом поехали на кладбище. Было солнечно, природа ликовала, а мы все ехали молча, наверное, по детской беспечности еще не осознавая полностью, какая беда нас постигла. До кладбища было версты две. Оно было огорожено реденьким забором из штакетника, сразу за забором у ворот стояла часовенка, обсаженная невысокими тополями, за нею рядами могилы. Мы подъехали к свежевырытой яме, отец с возчиком опустили в нее гроб. Закопали и установили над ней семиконечный деревянный крест. И только после этого отец, оглядевши нас всех мал мала меньше, воскликнул: