Столешники дяди Гиляя - Виктор Михайлович Лобанов

дороги после налета семеновцев и успевший опубликовать в «Руси» несколько очерков, поражавших своим драматизмом.

В один из вечеров в столовой скромный, незаметно державшийся Александр Серафимович Попов (Серафимович) тихим голосом рассказывал о том, что он пережил на Пресне в дни обстрела Прохоровской мануфактуры и сожжения мебельной фабрики Шмита. Только очень небольшая часть тех рассказов отразилась впоследствии в его очерках, посвященных трагическим дням. Эти рассказы Попова поражали своей непосредственностью, отсутствием всякой литературщины.

Незабываем рассказ человека, проведшего с Бауманом последние минуты перед тем, как он был убит во время поездки.

— Льву Николаевичу об этом сообщить бы надо, — заметил дядя Гиляй. — К рассказу о смерти Ивана Ильича Толстой, может быть, что-нибудь еще добавил бы! Вся страна должна узнать, как умирают честные люди.

Удивительнейшим было время тысяча девятьсот пятого года. Теперь многое, о чем тогда грезилось и мечталось, полностью осуществлено. Многие страстные желания того времени уже вошли в историю, многому даны исторические оценки.

В те же дни и недели, которые кажутся от нас очень далекими, для многих события, развертывавшиеся тогда в Москве и других городах страны, казались порой даже фантастическими.

Однако вдохновляемая крепчайшей верой в неизбежность стремительных перемен и сдвигов в русской жизни, передовая общественность Москвы была уверена: что-то, казавшееся если и не незыблемым, то, во всяком случае, вполне устойчивым, «сорвалось с петель» и начало разрушаться. Основным, главным, решающим было сознание, что приближается конец, завершается затянувшийся трехсотлетний период прогнивших политических форм управления страной.

Такое ощущение решительных перемен захватывало не только редакции московских передовых газет и журналов, не только жителей центра. Еще более ощутительны были они, пожалуй, в заводских районах города. Они были распространены и в Охотном ряду, где богом и законом было определено подешевле и выгоднее приобрести и подороже продать, и в тихом, по виду сонном Замоскворечье, с запертыми на крепкие засовы дворами и калитками, и в пригородных местечках, и в дремлющих барских особняках на Арбате и Пречистенке.

Приближение неизбежных перемен повседневно чувствовалось и в Столешниках. Состав посетителей Столешников в эти дни резко изменился. Здесь бывало много военных — и из армии на Дальнем Востоке, подготовлявшейся к демобилизации, и из воинских частей, расквартированных в Москве.

Среди новых гостей Столешников были люди с Дона и Кубани, где у дяди Гиляя были всегда крепкие, тесные связи.

Значительнейшую часть новичков в Столешниках составляли рабочие и среди них «казанцы» то есть рабочие железнодорожных мастерских Московско-Казанской железной дороги. Дядя Гиляй был издавна связан с ними, интересовался их жизнью, во многих семьях запросто бывал.

«Девятый вал» неминуемо надвигавшейся революционной бури все более ощущался с каждым днем. В этом убеждали и события на Дальнем Востоке, и петербургское 9 января. Для большинства было очевидно, что страна находится на пороге крупнейших событий.

Каждое утро, едва услыхав, что в прорезь двери брошены почти все выходившие в Москве газеты, Гиляровский погружался в их изучение. Стоя около желтой, приставленной к стене большой комнаты конторки, он торопливо, напряженно просматривал заголовки телеграмм и заметок, часто сопровождая прочитанное восклицаниями. В них удивление сменялось возмущением, одобрение — резким протестом, и весь Владимир Алексеевич как бы кипел неподдельным возбуждением, неудержимо клокотала его нетерпеливая, бурная натура. Чтение газет прерывалось телефонными звонками и резкими, возбужденными репликами и замечаниями:

— Великолепно! Возмутительно! Приезжайте! Расскажите! Поговорим! Жду!

Часто после таких телефонных разговоров в Столешники приходили непосредственные свидетели и участники того или иного события, о котором шел разговор по телефону.

Гиляровский уходил с ними в свою рабочую комнату и подолгу вел какие-то неизвестные домашним разговоры. Иногда после этого он подходил к телефону и, назвав редакционный номер «Русского слова», говорил:

— Необходимо оставить 50-75-100 строчек для очень интересного сообщения. Откладывать на другой день нельзя.

Москва в эти дни бурлила, волновалась, кипела.

После 9 января в Столешниках побывали многие, кто видел Петербург в этот трагический день. Одни с негодованием и возмущением, другие с неподдельной болью рассказывали о том, что пришлось им пережить. Поражала удивительная жестокость по отношению к тем, кто хотел донести до престола правду о страданиях трудового люда.

— Это ракета, возвестившая, что наступление на прогнившее самодержавие началось и победа обеспечена, — сказал о событиях 9 января кто-то из сотрудников «Русского слова».

— Последние часы неограниченной монархии Романовых истекают, — добавил другой.

В Столешниках, несмотря на различия во взглядах бывших здесь людей, бесспорным оставалось убеждение, что неограниченному монархическому управлению страной пришел конец и неизбежны большие перемены.

Едва стал уменьшаться поток сообщений о расправе 9 января, как с молниеносной быстротой начали распространяться слухи о хаосе в управлении страной, о явной и очевидной неспособности властей.

Глубоко ранили сердце подробности о сдаче противнику Порт-Артура. Мелькали колючими эпизодами события текущей политической жизни: закрытие высших учебных заведений; «высокое» назначение Д. Ф. Трепова, на которого возлагалась обязанность найти спасительные средства для сохранения самодержавной власти в стране; отставка министра внутренних дел П. Д. Святополк-Мирского, пообещавшего через газеты кое-какие либеральные правительственные мероприятия. В начале февраля гулким эхом прокатился по стране взрыв брошенной И. П. Каляевым в Кремле бомбы, уничтожившей генерал-губернатора Москвы, великого князя Сергея Романова, дядю царя.

— Монархия разваливается, и ее осколки, как куски разбомбленной кареты, начинают засорять московские тротуары, — заметил В. М. Дорошевич, когда ему рассказали о подробностях убийства.

Через несколько дней Москва и вся страна были потрясены первыми известиями о начале битвы за Мукден, где верховное командование осуществлял военный министр А. Н. Куропаткин, снабдивший дальневосточную армию множеством икон. Всем, даже невоенным, было ясно, что исход мукденовского сражения предрешает окончательный исход войны на Дальнем Востоке.

— Покончили с силушкой нашей армии, несмотря нa доблесть стойкого нашего солдата, — сказал Гиляровский. — Бездарность военного командования