Ярмарка Святого Петра - Эллис Питерс

Когда они подошли к крепостным воротам, глаза Эммы тревожно расширились, но, как ни грозен был замок, ничто в его облике уже не напоминало об осаде. Ворота были распахнуты, и стража беспрепятственно пропускала горожан, стекавшихся к шерифу со своими жалобами и прошениями, ибо Жильбер Прескот, многоопытный, искушенный как в делах войны, так и в делах мира рыцарь, которому уже перевалило за пятьдесят, слыл человеком хотя и суровым, железной рукой искореняющим всякое беззаконие, но справедливым в разборе повседневных дел. Если он и не предоставил городу существенной помощи в устранении ущерба, понесенного во время осады, то, с другой стороны, и не облагал горожан непомерными поборами на восстановление столь же основательно пострадавшего замка. Одна из башен на большом дворе до сих пор была заключена в строительные леса, а грозившая вот-вот рухнуть крепостная стена поддерживалась деревянными опорами. Эмма смотрела по сторонам широко раскрытыми глазами.

Не только монах и девушка спешили в замок: туда направлялись обеспокоенные отцы, надеявшиеся, что их набедокуривших отпрысков отдадут им под залог, двое монастырских служителей, которым досталось во время вчерашней свалки, и многочисленные свидетели, находившиеся на мосту или на пристани в разгар событий. Всех их через помещение для стражи провели в просторный каменный зал, увешанный прокопченными шпалерами. Здесь царила прохлада. Кадфаэль приискал для Эммы местечко на скамье, стоявшей у стены. Девушка уселась и принялась осматриваться хотя и беспокойно, но с нескрываемым интересом.

— Смотри, брат! — воскликнула она. — Вот и мессир Корбьер.

В этот момент в зал вошел Иво. А следом за ним уныло плелся Турстан Фаулер. Со вчерашнего дня он успел протрезветь, хотя взгляд еще оставался мутным. Здоровенный сокольничий весь съежился, как будто желая стать незаметным. Он, несомненно, страшился своего разгневанного господина, но, судя по всему, настроился терпеливо сносить брань и попреки, лишь бы гроза поскорее миновала.

«А он-то зачем здесь? — удивился Кадфаэль. — На пристани его не было, и, судя по тому, в каком состоянии нашли этого бедолагу, он вряд ли сумеет что-нибудь толком вспомнить о вчерашнем вечере. Однако ему, похоже, есть что сказать, иначе Корбьер не привел бы его сюда. Он ведь вчера грозил, что для вразумления посадит этого малого на весь день под замок».

— А это шериф? — шепотом спросила Эмма.

Жильбер Прескот вошел в зал в сопровождении двух законников, с которыми советовался насчет соответствия своих решений обычаям, хартиям и жалованным грамотам. Сегодняшнее разбирательство еще не было судом, но от единоличного решения шерифа зависело, будут ли возмутители спокойствия освобождены до суда под залог и отданы на поруки своим отцам или же им придется дожидаться решения своей участи в темнице. Шериф — высокий худощавый мужчина с коротко подстриженной черной бородкой — держался прямо и энергично, и один лишь взгляд его проницательных глаз мог усмирить любого буяна.

Без лишних церемоний шериф занял свое место, и сержант вручил ему перечень имен взятых под стражу юнцов. Увидев, как он велик, Прескот поднял брови, что не сулило ничего доброго.

— Стало быть, именно эти лоботрясы учинили вчера беспорядок? — промолвил шериф, разворачивая свиток и хмуро разглядывая его. — Ну что ж, мы этим займемся, но прежде надо рассмотреть более серьезное дело, касающееся смерти почтенного мастера Томаса из Бристоля. В котором часу его в последний раз видели живым?

По словам работников купца, он ушел из своей палатки на ярмарочной площади более часа спустя после того, как прозвонил колокол к повечерию. Тогда-то его и видели в последний раз. Старший подручный покойного, Роджер Дод, находится здесь и готов свидетельствовать, что его хозяин ушел никак не ранее, а скорее малость позже четверти десятого вечера. То же может подтвердить и другой работник, стороживший товары.

— Значит, он ушел уже довольно поздно, — промолвил шериф, размышляя вслух. — К тому времени драка уже закончилась и в предместье, как и на ярмарочной площади, было спокойно. Хью, вели-ка привести сюда всех тех, кто к тому времени уже был взят под стражу. Какова бы ни была их вина — а они нанесли изрядный урон гостям ярмарки — к этому убийству они не причастны.

Хью склонился к плечу шерифа и провел рукой по списку.

— Свалка была нешуточная, — промолвил он, — но мы быстро управились со смутьянами. Они даже не успели пройтись по предместью. Вот этого малого схватили последним, около десяти часов или немного позднее. Но он был мертвецки пьян, да и взяли его в трактире, где он, по свидетельству трактирщицы, просидел к тому времени не менее часа. Она достойная женщина, и на ее слова можно положиться, к тому же она была рада, когда ее наконец избавили от хмельного гостя. Так что он не может быть замешан в убийстве. Вот этого взяли на мосту чуть попозже. Он сам признался, что участвовал в беспорядках, но мы отпустили его домой. Он ведь хромой, почитай калека, да и нашлись свидетели, которые могут показать, где он был и что делал после девяти часов. Разумеется, он ответит за участие в бесчинствах, но, думаю, от всяких других подозрений его следует избавить.

— Выходит, что под подозрением остается только один, — промолвил Прескот, поднимая глаза на Берингара.

— Выходит так, — отвечал Хью, но больше ничего не добавил.

— Ну что ж. Пусть сюда войдут все остальные, а он пока подождет. Эти два вопроса мы будем рассматривать по отдельности и сперва займемся менее серьезным.

Стражники ввели в зал шеренгу понурых, оробевших юнцов, которые выстроились на отгороженном веревкой пространстве. Растрепанные, помятые, все в синяках и ссадинах, они, возможно, успели пожалеть о своем безрассудстве, но сердитый блеск в глазах выдавал не остывшую еще обиду. У некоторых были разорваны плащи, у одного или двух красовались фонари под глазами, у кого нос был расквашен, у кого на макушке вздулась здоровенная шишка, а уж во что превратились их щегольские наряды после ночи, проведенной на каменном и не слишком-то тщательно выметенном полу подземелья замка, и говорить не стоило. Ясно было, что домашним достанет хлопот с чисткой и починкой одежды. Кого-то из них будет пилить матушка, кого-то — молодая жена, но в том, что упреков хватит на всех, сомневаться не приходилось. Нарушители спокойствия выстроились в ряд и, стиснув зубы, терпеливо ждали, чем закончится разбирательство.

Прескот был въедлив и дотошен, несмотря на то, что в первую очередь его, несомненно, заботило более серьезное преступление, а не это глупое сумасбродство, ущерб от которого оказался, в конечном итоге, не так уж страшен. Он опросил каждого из обвиняемых, выслушал их объяснения и разобрался с ними быстро и разумно. Большинство юношей, не запираясь, признали, что принимали участие в беспорядках, но утверждали при этом, что намерения у них были исключительно мирные, а завязавшаяся позднее драка произошла не по их вине. Несколько человек заявили, что находились на пристани вместе с Филипом Корвизером и подтвердили, что погром начался именно из-за того, что он подвергся нападению. Правда, была пара умников, пытавшихся от всего отвертеться. Они клялись, что в тот вечер даже не переходили на монастырский берег Северна, но сыскались доброхоты, которые вывели их на чистую воду.

После расспросов вперед выступили отцы провинившихся. Они были настроены не столько заступаться за своих чад, сколько задать им жару за самоуправство. Достойные горожане внесли за сыновей залог и поручились, что те предстанут перед судом, когда это потребуется. Хромого паренька слегка пожурили и отпустили, не присудив даже штрафа. Зато тех двоих, что отрицали свою причастность к случившемуся, вернули в темницу, дабы, потомившись там денек-другой, они поразмыслили о том, стоит ли пытаться обманывать служителей закона.

— Итак, — промолвил Прескот, потирая руки, — с этими шалопаями покончено. Пусть отправляются восвояси. Останутся те, кто будет свидетельствовать по делу мастера Томаса из Бристоля. И введите Филипа Корвизера.

Юнцы покинули зал. Проштрафившихся подгоняли родные, довольные тем, что их чада легко отделались, но при этом основательно рассерженные их сумасбродством. Дома всех их ждала изрядная трепка. Уж конечно, отцы не поскупятся на брань, а матери на слезы и сетования. Им придется сполна ответить за беспокойство, пережитое близкими по их милости. Эмма проводила сочувственным взглядом последнего из уходивших, дюжего парня, которого, визгливо осыпая упреками, тянула не доходившая ему до плеча мамаша. Пожалуй, бедолаге уже не требовалось другого наказания — физиономия его выражала горечь и раскаяние.

Затем Эмма повернулась туда, где только что стояли молодые люди, и увидела, что место своих товарищей занял Филип Корвизер. Обеими руками юноша судорожно вцепился в веревку, ограждавшую место для обвиняемых. Держался он напряженно-прямо, высоко подняв голову, но в остальном выглядел крайне измученным и, кажется, едва стоял на ногах. Кадфаэль догадался, что мертвенная бледность парнишки следствие тяжелого похмелья: перебрал накануне дешевого вина, вот теперь с непривычки и мается. Эмма же наверняка решила, что это результат страшного удара, усугубленный душевными муками. Она сама побледнела и смотрела на паренька с искренней жалостью, хоть он и был ей чужим. Но ведь она видела, как он упал под ударом дядюшкиной дубинки, и помнила, как боялась, что этот удар окажется смертельным.