Робин Гуд с оптическим прицелом. Путь к престолу - Борис Орлов

— И еще четверо, — добавляет тощий.

Он, кстати, самый опасный из всей честной компании. Жилистый, с узким, хищным лицом и холодными глазами. Если что — буду его первого валить…

— Тридцать четыре, значит… Так-так… А ежели я, к примеру, вам по три марки на человека сразу предложу, а потом еще добавим, с добычи — пойдете ко мне?

— Да ты, кто будешь-то, чтобы таким местом серебра бросаться? — вскидывается крепыш, но тут худой что-то зашептал ему на ухо. Тот недоверчиво хмыкнул, а потом спросил, — Это тебя, что ли принцепсом Робером именуют.

— Да, — на всякий случай я отступил еще на шаг назад и снова положил руку на рукоять ятагана. Кто его знает, что «землячкам» может в голову стукнуть?.. — Не похож?

— А я что говорю?! — взорвался жидистый. — Гудок — тот еще блудень удатный был! Должно, слюбился с какой, а та рексовой женкой и окажись… Вот и вырос такой витязь… А про три марки — не лжешь ли?

— Вам — хоть сейчас дам, остальным — коль придут…

— Ты вот что, Гудкович… — Жилистый делает шаг вперед. Похоже, что командир — именно он… — Мы за прочих тебе слово сказать так не можем, но коли подождешь — завтра поутру ответим. Прощевай, пока…

С этими словами он подходит к стене и перемахивает через бруствер. Остальные следуют за ним. Твою мать! Да у них тут веревка на крюке! А я и не заметил. Во, блин…

Глава 8

О репе, пользе паломничества и деве Эверильде или «спасибо за сыночка!»

Утро сегодня солнечное, но на душе у меня хуже, чем в самый ненастный день… Еще недавно шутка с тамплиерами казалась мне очень остроумной. Но шло время, и на душе с каждым днем становилось все тревожнее. От Ричарда — ни слова. От его матушки — тоже. И это странно. Ни за что не поверю, что им ничего не известно, и, более того, не удивлюсь, что им донесли обо всем мои же придворные. Утверждать, конечно, не стану, но прошедшие годы научили меня не доверять никому. Уж кто-нибудь, да скажет, уж как-нибудь, да донесет. Не придворные — так сами тамплиеры. А не тамплиеры — так еще кто-нибудь. Слухи, особенно такие, распространяются слишком быстро. Но в ответ — тишина. Я ожидала чего угодно — гневных писем, развода, пострижения в монахини… но только не безразличия. И это гнетет меня более всего. А в такое прекрасное утро — тем более.

Прогуливаясь по монастырскому саду, я стараюсь отвлечься от грустных мыслей, вызывая в воображении картины моего будущего аббатства. Но это мало помогает, все равно я то и дело сбиваюсь на тревожащие меня раздумья. Шедшие рядом две мои дамы уже не надеются развлечь меня легкой болтовней. Сочувствую, им приходится нелегко… Но что поделать — такова жизнь. Поэтому я так спокойно отношусь к тому, что под разными предлогами двор мой с годами редеет, и с легким сердцем отпускаю дам и немногочисленных кавалеров в родные поместья, разрешаю вступать в брак или отправиться в путешествие. Мне не нужна пышность, да и чем меньше будет кругом чужих людей, тем лучше. И на сегодняшний день рядом со мной осталось не более двадцати человек. Ничтожная свита для королевы Англии, скажете вы? Возможно. Но меня это устраивает.

Сама не знаю, как оказалась на монастырском огороде — раньше я сюда не забредала. Вокруг ни души, и только среди ухоженных грядок копошится тоненькая фигурка. Склоненная голова под белым покрывалом, тонкие руки, перепачканные землей… При моем приближении она поднимает голову, и я вижу, что лицо ее — незнакомое мне, детское, в россыпи веснушек — мокро от слез.

— Почему ты плачешь, дитя? — не могу я удержаться от вопроса.

Она молчит и лишь испуганно таращится на меня. От испуга она даже плакать перестала.

— Что случилось? — спрашиваю я более настойчиво.

— Ничего, Ваше величество… — она вскакивает, на ходу оправляя одежду.

Ну, хотя бы разговаривать она умеет, уже неплохо. Я оглядываюсь на моих спутниц — они стоят, ковыряя носками туфель землю и позевывая от скуки. Делаю им знак рукой, чтобы оставили меня одну. Они с видимым облегчением удаляются.

— От «ничего» не плачут такими слезами… Поверь мне, дитя, я знаю это. Так что не пытайся меня обмануть, и расскажи все, как есть.

В ответ всхлипывание и шмыганье носом.

Я стараюсь, чтобы голос мой звучал мягко:

— Ты в чем-то провинилась перед матушкой?

Она тяжело вздыхает и что-то шепчет, но так тихо, что и слов не разобрать.

— Что — что? Говори громче!

Она пугается еще больше, но все-таки выдавливает из себя со всхлипыванием:

— Я… хочу… домой… — и, не сдержавшись, опять начинает плакать. И сквозь слезы рассказывает мне свою немудреную историю: мать умерла, отец женился во второй раз, да прожил с новой женой меньше года — сгорел от лихоманки, и мачеха, у которой на руках еще пятеро, принудила ее уйти сюда, в монастырь, и скоро ее ожидает постриг… Да, невеселые дела. И домой-то ей не вернуться — мачеха отправит назад, и тут оставаться нет сил.

— Как тебя зовут?

— Жозефа, Ваше величество…

— Так ты не хочешь быть Христовой невестой? — спрашиваю я, хоть и понимаю, что глупо спрашивать подобное. Вот и она, видимо, думает также, и только молча смотрит на меня.

— Все как-нибудь образуется, дорогая моя, поверь… Господь укажет тебе верный путь! — я ласково треплю ее по щеке и собираюсь уходить. А на душе от собственного лицемерия еще тяжелее, чем раньше. Потому что знаю — никуда ей не деться, и она так и проживет всю свою жизнь в этой обители, вспоминая о родном доме и плача по ночам.

— Ваше Величество! — она вдруг кидается к моим ногам и принимается целовать подол моего платья, выкрикивая: «Спасите меня, умоляю! Спасите!»

Дурацкая ситуация, что и говорить. Чем я могу ей помочь? Мне бы кто помог… Но она не отпускает меня, так крепко ухватив за ноги, что я того и гляди упаду, как сноп. Может, она припадочная? Надо будет узнать у настоятельницы…

— Тише, дитя мое, тише… — приговариваю я, одновременно пытаясь оторвать ее руки от моего платья. — Нас могут услышать!

— Но вы же королева, вам все можно! — тоненько всхлипывает она, но от платья все-таки отцепляется. И очень вовремя — на дорожке, ведущей к огороду, показываются мои дамы. Наверное, их привлек поднятый послушницей шум. Только зрителей мне не хватало!

— Мы молились, — говорю я, предвосхищая расспросы. — И юной Жозефе было откровение… Вы, думаю, и сами слышали, как звала она спасителя нашего, Иисуса Христа. Так давайте же вместе вознесем молитвы Господу!

Я встаю рядом с Жозефой на колени и принимаюсь горячо молиться. Девчушка, оказывается, не настолько глупа, как я уже было подумала: она быстро пристраивается рядом и складывает руки в молитвенном жесте.

Как же я все это ненавижу! И сколько уже лет живу именно так… «Вы королева, вам все можно»… о, если бы! «Все можно» королевам бывает только в сказках, да еще, пожалуй, в мечтах таких вот глупышек, как малютка Жозефа. А вот мои дамы уже прекрасно знают, что из себя порой представляет королевская жизнь. И они от этого не в восторге, определенно. Вместо турниров и пиров они вынуждены находиться рядом со мной, безмужней женой, кочевать из чьего-нибудь замка в монастырь, из монастыря в замок, и везде быть чем-то средним между гостьями и приживалками. Да, аббатство — это мое спасение! Вот уж где я буду у себя дома и сама себе хозяйка. Правда, сомневаюсь, что кто-нибудь из них последует за мной… но там, в моем мире, они мне не очень-то будут и нужны, так что я с радостью избавлю их от своего общества. Ведь из тех, кто прибыл со мной семь лет назад из Наварры, рядом не осталось никого. А те люди, что окружают меня сейчас, мне безразличны. Вот Джоанна — другое дело, но она теперь замужем и так далеко от меня. А те, кто рядом — чужие, совсем чужие, и ни одной близкой души рядом нет…

Вот еще одно условие королевской жизни, малютка Жозефа — жить рядом с десятками людей и не доверять ни одному из них.

… Но что это мы замечтались, пора заканчивать с религиозными откровениями. Я встаю, отряхиваю подол платья, мои дамы бросаются мне на помощь. Девчушка тоже поднимается с колен.

— Молись! — горячо восклицаю я. — Молись, и Господь укажет тебе верный путь!

Незаметно сую ей в ладошку пару монет и, придав лицу подобающее королеве выражение, медленно и с достоинством продолжаю свою прогулку.

Дамы следуют на пару шагов сзади и о чем-то шепчутся. Наверное, о своей религиозной фанатичке — королеве… Ну, это не самое страшное.

Вечером я довольно быстро покидаю их и затворяюсь в своей келье. Вот за что люблю монастыри — так это за возможность остаться одной. Нигде, ни в одном замке, ни при одном королевском дворе подобное невозможно. А в монастыре, да еще при определенной сноровке — легко. Так что в последнее время я часто предоставляю возможность своим придворным развлекаться без меня. И они, надо полагать, не сильно огорчаются этому обстоятельству. Поначалу — да, это было странно. Некоторые все пытались остаться рядом, думаю, больше из привычки, чем из желания выслужиться, но я быстро поставила их на место.