Оборотень - Олег Приходько

— И на чем основаны ваши подозрения?

— Утром был налет на супермаркет на Красной Пресне.

— Я слышал, — кивнул Акинфиев.

— Думаю, что Большакову было об этом известно. Но это так, предположение, не более. Налет-то ведь какой! Среди бела дня в центре города. На такое сегодня не многие пойдут. Из тех, что гуляют на свободе, разве Слава Кных. А Опанас с ним знаком, раньше вместе куролесили. Что-то они не поделили, видать.

—Что?

Рыбаков лишь усмехнулся в ответ.

По факту смерти Большакова Акинфиев возбудил уголовное дело, и милицейский следователь Киреев отбыл с поручением вытряхнуть из картотеки МВД все, что там есть на Опанаса и Кныхарева — вместе и порознь.

— Может быть, удастся найти то, чего они там не поделили, — понадеялся вслух Акинфиев. — Вы, Константин Евгеньевич, конечно, считаете, что не стоит воду в ступе толочь?

— Пусть все они друг друга перережут, работы меньше! — в сердцах буркнул Рыбаков.

— Так я тебе и поверил, — проговорил Акинфиев, как в старинной пьесе, «в сторону». — Коли так, то какого черта ты ни свет ни заря поперся на встречу с этим бандитом!

Оставалась еще масса дел, в основном бумажных. Предстояло наведаться в МУР и разузнать подробности краснопресненского налета, а потом допоздна оформлять протоколы и постановления, нести их на подпись. Но в понедельник можно было со спокойной совестью сбагрить все это в качестве свадебного подарка молодожену Зуброву. Акинфиев снова почувствовал неприятную резь в подпорченном желудке, озноб от плохого сна и голода.

«Нет, положительно нельзя есть кислую капусту натощак», — подытожил он, усаживаясь рядом с водителем.

К пяти вечера Александр Григорьевич закончил подготовку материалов по делу о смерти Большакова, направил прокурору копию постановления, потолковал с дежурным о затянувшейся осени и вышел на улицу.

В склеп, коим ему в последнее время представлялась недостроенная дача, ехать не хотелось. Акинфиев позвонил из автомата Ксении Гурвич и прозрачно намекнул на то, что неплохо бы увидеться и попить ее любимого жасминового чайку.

Но адвокатша принимала нежданных гостей из Прибалтики и отвечала столь грустным и озабоченным голосом, что Акинфиев тут же пожалел о звонке. Довгаль сказался больным, чему виной, как следовало из его ворчания, конечно же, была все та же кушетка: «Вышел раздетым, покуда ты ловил машину — меня и просквозило». Шершавину, наиболее благополучному из троицы, следователь звонить не стал — бывший номенклатурщик, конечно же, нянчил внуков в субботний вечер или пялился на экран своего «Панасоника». Даже если бы это было и не так, жил отставной минюстовский чиновник далеко, туда пилить на ночь глядя не стоило.

«Никому-то я не нужен, — думал Акинфиев, медленно направляясь к метро. — Сейчас и сорокалетние-то никому не нужны. Вон, во всех объявлениях пишут: „До тридцати пяти…“ На кой им всем мой опыт, мои знания! А уж сам-то и подавно».

До своего замка его владелец доехал, окончательно растравив себя, хоть плачь. Затопил камин — ухнул все дрова, что наколол в расчете на вечеринку, натянул валенки и меховой жилет. Невзирая на больной желудок, налил в пузатый стакан грамм двести кальвадосу и стал прихлебывать, задумчиво глядя на огонь.

«Странно все-таки, — в который уже раз поднес следователь к глазам фото роковой женщины. — Никто из родичей Конокрадова этой карточки не видел. Как она попала к нему? Тоже по почте?.. Про то, что Авдышев нашел открытку в почтовом ящике, он мог жене соврать. Но конверта нет, штемпеля тоже, а главное — подписи. И даты тоже нет. Известно только, что вскоре после получения фотографии Конокрадов укололся, открыл газ и лег у плиты с зажженной свечкой. Авдышев за три дня до того, как выбросился из окна, тоже стал обладателем такого сувенира. Все карточки совершенно одинаковые, на одной и той же бумаге. Судя по антуражу, мадам проживала (или отдыхала?) где-то на юге. Авдышев был в командировке в Ялте… не был ли там Конокрадов?.. Невеста сказала, что не был. А если проверить?.. Нет, Шелехов положительно прав: оснований для возбуждения дела маловато. А Фирмач что-то говорил про черную магию… Да, это, конечно, аргумент!

Акинфиев встал и расставил все четыре экземпляра вокруг себя: один — прямо перед глазами, на полке с каминными часами; два других — по бокам, на стеллаж с книгами и слева на подоконник; последнюю картинку прикрепил кнопкой и водрузил на деревянную стенку позади. Потом он накинул на ноги плед, глотнул кальвадосу и стал ждать. Вдруг ему померещилось, будто на него кто-то смотрит из окошка. Старик снова встал, задернул штору. Но ощущение не проходило. Мелкий дождь рассыпался по жестяной крыше. Пламя в камине стало угасать, лицо на карточке справа ожило и покраснело. Внезапно сзади послышался женский шепот, заставив Акинфиева вздрогнуть.

«Чертовщина какая-то, — обомлел он. — Так, пожалуй, недолго с ума сойти».

— Эй! — тихонько позвали из темноты слева. Голос был женским, грудным, приятным. — Э-эй!..

Акинфиев осторожно повернул голову к окошку.

В комнате стояла загорелая полногрудая красавица лет девятнадцати, почти нагая, и, улыбаясь, простирала к нему руки. Рот следователя приоткрылся, но сил крикнуть и даже вдохнуть не было.

— Не бойся меня, — ласково сказала девушка. — Ты все равно умрешь. Сделай это сейчас. Так будет лучше тебе и всем.

— А-а-ааа!!! — закричал Акинфиев… И проснулся.

Кальвадоса в стакане не осталось. Огонь потух почти, только одна головешка пронзала темноту гостиной жарким алым светом.

Четыре фотографии, разложенные, как карты, веером, лежали на журнальном столике. Акинфиев дотянулся до торшера, дернул шнур выключателя и снова взял одну из карточек. Теперь лицо женщины показалось ему до странного знакомым. Несомненно, где-то он его видел. И молнией пронеслась мысль:

«Господи! Да ведь это же моя Нинель-покойница! Ну конечно, это она… в ту пору, когда мы познакомились. Пятьдесят шестой год, ей тогда исполнилось девятнадцать…»

Акинфиев заставил себя встать и обойти пустой, быстро остывающий замок-склеп, в котором теперь, как во всяком порядочном замке, поселилось привидение. Немного успокоившись, он постелил и лег. Раздеться и выключить свет не было никаких сил.

11

С некоторых пор Акинфиев стал бояться выходных. К рыбной ловле он не пристрастился, небольшой участок земли возле замка был ухожен и обустроен нехитро — на традиционные утехи шестисоточного «фазендейро» не хватало денег. Натаскав в бак воды из колонки и наколов лучины на растопку камина вечером, он выпил горячего какао с гренками и отправился на кладбище навестить свою Нинель. В кармане у следователя покоилась маленькая плоская бутылочка из-под модного лекарства от печени, наполненная кальвадосом, и соевый батончик на закуску.

«Ну вот, Нинель, — мысленно произнес Акинфиев, когда с прелой листвой и сухими хвойными иголками на могильном камне было покончено, — я пришел. Скоро зима заметет твою могилку снегом. Здесь жизнь такая, какую ты оставила, ничего в ней не изменилось. Я все работаю, барахтаюсь неизвестно зачем. Живот болит, черт бы его побрал. Нравятся тебе хризантемы?..»

Он отпил глоток кальвадосу, а сам украдкой от самого себя глянул на овальный портрет жены на памятнике, против воли сравнивая ее с пышногрудой мадам: нет, ничего общего, конечно же, не было, да и быть не могло.

«Я не жалуюсь, Нинель. Все хорошо. Теперь такие времена, что если нет перемен, так и хорошо. На душе у меня спокойно, потому что все мне про себя ясно: пройдет декабрь, а в конце января — пенсия. А там и весна — заботы садовые да огородные. И никаких других. Жди. Мы скоро встретимся с тобой…»

Эта последняя фраза вырвалась машинально, но в меру ироничного Акинфиева улыбнуться не заставила — напротив, насторожила. Он тут же прервал свой внутренний монолог и подумал, что обещание встречи на обороте открытки дважды повлекло за собою смерть. Но не могло же оно исходить от покойницы? А значит, остается одно из двух: либо фотография была в обоих случаях чистой случайностью, совпадением, либо был кто-то третий, кто эти карточки рассылал, заставляя одного выброситься вниз головою из окна, другого — включить конфорки и зажечь свечу.

Старик искренне хотел забыть эту чертову дамочку, избавиться от мыслей о ней, посмеяться над собою, но почему-то не мог, как не мог и рассказать о своих ощущениях коллегам: чего доброго сочтут за тайного алкаша, начальство прознает, выгонят без мундира и пенсии.

И тогда он рассказал обо всем с самого начала вслух — себе и Нинели. Психологический расчет оказался верным: выслушав себя, Акинфиев действительно успокоился и даже твердо решил по возвращении в замок все четыре фотографии сжечь в камине, как сжигали в средние века ведьм на костре.

Со старого Гольяновского кладбища он отправился проведать квартиру, что всегда делал по выходным. Квартира, где супруги жили вдвоем с конца пятидесятых, находилась в рабочем районе, в «сталинском», но не элитном доме. Никогда она Акинфиеву дорога не была. В молодости он дневал и ночевал на работе, а если выдавалась свободная минута, любил гостить у приятелей на дачах. Потом следователь весь ушел в строительство замка с камином, а после смерти жены и вовсе не мог находиться в квартире. Все там напоминало о прошлой жизни, новая же не вписывалась в неуют очага, предназначенного для двоих. Здесь на стенах висели фотографии жены, здесь за пыльными стеклами буфета стояла посуда, подаренная старыми друзьями, многих из которых уже не было в живых; здесь к тому же не топили, потому что прорвало трубы времен Иосифа Виссарионовича.