Бэлла - Жан Жироду

Броди-Ларондэ вздохнул с облегчением; значит, министр одобрил его систему регистрации. Он преисполнился благодарности к Ребавдару, и она вылилась в восклицании:

— Это великий человек, господин министр, великий человек!

— Об'ясните, — сказал Ребандар ледяным тоном.

Броди-Ларондэ понял свою ошибку. Он не был лжецом, но он боялся впасть в немилость. Он попытался смягчить неудовольствие Ребандара, направить свою похвалу по адресу Дюбардо в ту сторону, в которой Ребандар не мог бы чувствовать зависти. Он вспомнил, что он говорил однажды с моим отцом о Винценте Энди [17]. Никогда современная музыка не была об'яснена ему с большей наглядностью.

— Это великий музыкант, — сказал он, — великий музыкант.

Ребандара раздражила эта увертка. Броди почувствовал это. Он попробовал сделать последнее усилие. Он вспомнил, что встретил моего отца на аукционе. Отец ласково об'яснил, почему картина, которую Броди купил довольно дорого, не была картиной да-Винчи, ни картиной Рембрандта, как был уверен Броди, а просто картиной некоего Дюрана, наводнявшего в настоящее время все антикварные лавки.

— Это большой художник, — сказал Броди, — очень большой художник.

— Вы очень большой дурак, — сказал Баскетто. — Уходите.

ГЛАВА ПЯТАЯ

К Максиму вошел человек и сел против нас с другой стороны прохода. Моиз встал, чтобы раскланяться с ним. Этому новому пришельцу было около шестидесяти лет: великолепно сложенный, с белокурыми, полуседыми усами, свисавшими по-галльски, с ясными голубыми глазами. Он принадлежал к тем людям, которые производят впечатление, будто, описывая их платье, определяешь их душу. Опишем же его одежду: на нем были брюки в мелкую клетку, черную с белым; черный галстук Лавальер, желтые башмаки, гетры и пиджак, обшитый тесьмой. Ногти его были тщательно отделаны, пробор на голове безупречен. Он непрерывно производил какие-нибудь движения: крутил свой галстук, вкладывал и вынимал монокль, поправлял булавку в галстуке. Он был одним из тех, большая душа которых проявляется в маленьких странностях. Особая мягкость, тень какого-то ребячества сближала его с каждой из присутствовавших женщин. Он был под пару каждой, даже самой молодой, даже голым женщинам фресок, он, одетый в свой изысканный костюм. Но он был один. Заказав на завтрак котлетку, он внушил метрдотелю своей котлеткой такое же почтение, какое другие внушали, заказывая омара или фазана; окончив завтрак, он поклонился нам и вышел.

— Это отец невестки Ребандара, это Фонтранж, — сказал мне Моиз. — Мы сегодня не можем никак избавиться от этой семьи…

И вот таким образом я узнал историю отца Бэллы.

В семье Фонтранжей царил переменный режим сухости и нежности. За поколением Фонтранжей, которое жило обычно до восьмидесяти лет, в скупости, презрении к соседям, жестокости к детям, следовало всегда поколение пылкое и страстное, которое умирало рано. Таким образом дед и внук, принадлежащие к сухому и суровому поколению, оставались одни друг перед другом в течение долгих лет, и они-то и создавали репутацию жестокости и дикости этой семье, в которой один из двух умирал от любви, отчаяния или меланхолии. Единственной общей страстью у Фонтранжей жестоких и у Фонтранжей мягких оставалась охота. В их владениях охота была до сих пор такая же разнообразная, как до революции. Они содержали всевозможного рода собак, хорьков, соколов, различных птиц для приманки; они следили за тем, чтобы на их земле размножалась всякая дичь, чтобы не истребляли никаких животных, даже причиняющих вред — барсуков, выдр, лисиц. Они не подчинялись никаким законам, никаким актам, изданным Конвентом и Директорией об истреблении диких животных, и отец нашего соседа по столику в ресторане был разжалован в 1878 году из капитанов в простые солдаты, потому что он разводил в своих лесах волчиц.

Каждые сорок или пятьдесят лет, когда вырастал маленький Фонтранж, одаренный нежным сердцем, замок Фонтранжей переживал патетический момент: собаки, воспитанные ударами палок и бичей, вдруг узнавали доброе обращение. Каждый собачий род, выдрессированный до сих пор на какой-нибудь специальной ненависти — к куропатке или к кунице или к дикому кабану, — становился в то же время при этом Фонтранже, который умел читать в их глазах, образцом необыкновенной нежности. Затем молодой хозяин уезжал, чтобы поступить в ряды спаги, оставляя этих такс и этих сеттеров, которые выли при его от'езде и готовы были итти за него на самого льва. Возвращался он только для того, чтобы дать свободу своему любящему сердцу. Надо прибавить, что Фонтранжи в своих страстях никогда не вступали на ложные пути. Никогда в них не вызывала любви какая-нибудь актриса или замужняя кузина; в них не вспыхивало ни одно желание, которое уводило бы их прочь от их дома и от их права и которое не было бы одобрено заповедями господа бога. Они посвящали себя или матери, или жене, или теще, иногда жестокому отцу. Но эта привязанность была всегда такой пылкой, что принимала в глазах других вид запрещенной страсти. Предметом страстной любви нашего Фонтранжа был сын.

Фонтранж был еще очень молод, когда у него родился этот сын: отец женил его, когда он вернулся после своей службы в кирасирах. Никогда он не расставался с этим ребенком. Каждый день после полудня он ставил складной стул около колыбели, садился около нее и смотрел на ребенка, как смотрят на реку, сидя на берегу ее. Ежедневно ему казалось, что ребенок делает огромные успехи, и он с тревогой спрашивал себя каким образом Жак сумеет достигнуть сознательного возраста, не растратив всех запасов своего детста в течение этих лет. Но никогда не приходила в его голову мысль, что наступит такое время, когда ему не придется больше сидеть около колыбели, следя за движениями ребенка, и он был страшно испуган в один прекрасный день, найдя своего сына на ногах. Ему казалось, что, научившись ходить, ребенок немедленно убежит; он может потеряться, не вернуться. Отец испытывал чувство вечной разлуки при различных способах передвижения, которыми ничинал пользоваться Жак: на колясочке, запряженной козой, на пони, на велосипеде. Заранее он купил для этого сына, еще немного, книги из «Bibliothèque rose», солдатиков, кубики для построек, Он подписался на журнал: «Petit franèais illustré», хотя Жаку было тогда полтора года. Он держал про запас эти журналы и игры, как отец медик держит наготове у себя свои ампулы с сывороткой и стеклянные трубочки с вакциной, как будто болезнь, для которой окажутся необходимыми сказка об «Ослиной коже» или Камамбер, может вспыхнуть внезапно, и он не должен быть захваченным врасплох. Фонтранж никогда не мог утешиться в том, что он потерял первые два дня в жизни Жака: он тогда охотился у своих испанских друзей за какой-то редкой дичью, которая не водилась во владениях Фонтранжей. Он не слышал первого крика своего сына, не видел первого взгляда, не ощутил первого пожатия руки. Пиринейская серна глупо увлекла его вдаль от источника его счастья. Эти два дня, несмотря на все его расспросы, остались для него потерянными. Он не мог с точностью установить часа рождения и даже определить, какая была погода в это время. Если верить всем этим глупым свидетелям, то одновременно шел дождь и было ясно, Жак провел первые два дня во сне, и в то же время почти не спал. Эти рассказы были дурным предзнаменованием для семьи. Будет ли Жак отсутствовать в тот день, когда отец его умрет? Фонтранж был слишком молод и слишком беспечен, чтобы видеть в своем сыне продолжение самого себя, вознаграждение за свою смерть. Он повиновался сыну как старшему, признавал за ним право старшинства, с почтением внимая его словам и жестам. Это был восхитительный старик со своим единственным зубом из новой слоновой кости, с мягкими волосиками, светлыми голубыми глазами. Чистота, невинность, грация, смех казались Фонтранжу качествами почтенных стариков, оканчивающих жизнь, а не начинающих ее. Рядом с этим ребенком, еще бессловесным, почти без осмысленного взгляда, все люди казались ему ребячливыми. У него было желание играть с этими людьми в марионетки и говорить с ними сюсюкая. Этот охотник понял, наконец, смысл охоты, когда ему пришлось защищать своего сына от муравьев, пчел и страшных воробьев. В парке началось истребление животных, могущих причинить вред, и там вскоре не было видно ни водяных крыс, ни гадюк. Были забиты все норы, где жили барсуки и куницы. Та решотка, которую парижские родители приделывают к окну детской, здесь, у Фонтранжа растянулась вдоль всего берега Сены, истоки которой начинались вблизи парка, и название которой вызывает в представлении Фонтранжей ручеек в тени вязов, куда коровы приходили пить. Привыкнув в течение четырех лет жить среди рослых кирасиров, Фонтранж умилялся и восхищался фигуркой Жака. Он не знал, как благодарить провидение за то, что дети бывают маленькими. Не замечая понимающего взгляда, которым обменивались над его головой и над колыбелью жестокий дедушка и эгоистичный внук, Фонтранж ежедневно сам взвешивал Жака на особенно точных весах, которые он устроил среди сада, так как было лето. С этого пункта была видна вся Шампань, когда ставили гири, и вся Бургонь, когда на весы ставили Жака. Он взвешивал ребенка голым между этими двумя плодородными провинциями. Затем отец садился около колыбели, убивал москитов жестом, которым Фонтранжи убивают оленя, ловил бабочек всевозможными употребляемыми в семье уловками и издавал те звукоподражания, которым мы все учились у женщин — мяуканье, лай собак, мычание — и о которых Жак узнал от барона де-Шарлемань… Ребенок унаследовал от жестокого поколения свое тело и свой цвет лица. Все его органы были в безупречном порядке. В каждом своем возрасте, где бы и как бы он ни купался — в миниатюрной ванночке, или в Сене, или в море у берега Довилля — везде он был идеальным купальщиком, и все иллюстрированные журналы требовали его фотографий. Различные часы дня получили для Фонтранжа особый смысл, с тех пор как они меняли цвет лица у Жака. Солнце, луна по-новому интересовали его теперь, когда лучи их падали на Жака. Неизвестно, испытал ли он какое-нибудь огорчение, когда умерла его жена, произведя на свет двух дочерей близенцов, названных Бэлла и Бэллита (он бессознательно выбрал для них в качестве опытного коннозаводчика, точно для двух кобылиц, родившихся в один и тот же год, имена, начинающиеся с одной буквы). Жаку было тогда четыре года. Отцовство Фонтранжа стало теперь еще более ощутимым для него, вследствие той близости к ребенку, которой он не смел требовать при жизни жены из уважения к ней. Теперь он каждый вечер сам укладывал своего сына в постель; он следил за его пищей. Этого ребенка, который уже тогда думал только об убийстве и от которого отворачивались собаки, чуя в нем Фонтранжа злого поколения, он нежно учил избиению перепелок и убийству ланей. Маленький гигант расцветал, разбивая камнями головы воробьям, отрезая хвосты у живых белок, и все эти игры казались отцу — так как борьба с животными была основным принципом этой семьи — обещаниями сыновней любви. Однако, опасаясь, как бы у ребенка не развилось такое же презрение к человеческим существам, как к животным, он старался передать ему все то доброе, что он думал о людях, т.-е. рассказать ему о храбрости лесных сторожей, о самоотверженности и силе кирасиров. Ему приходилось быть очень кратким, когда он пытался рассказать своему сыну что-либо о великих людях. Один месяц был восхитителен. Жак с восторгом выслушивал рассказы о Дюгеклене [18], убившем медведя, о великом Ферре [19], убившем волка, о Вольтере, подвергнувшем вивисекции ежа, о Вильгельме Телле, сбившем яблоко с головы своего сына. Целую неделю сын старался, перевернув легенду на свой лад, положить яблоко на голову отца и сбить это яблоко стрелой.