Время политики - Лев Семёнович Рубинштейн

Носителем и распространителем неканонической версии истории и современности всегда и непременно был «кто-то». А этот «кто-то», которого следовало «выявить» и «разъяснить», тоже вряд ли был самостоятелен в своих умозаключениях. Откуда «подбрасывались» к нам вредоносные и опасные для душ юных строителей коммунизма «идейки»? Из-за границы, вестимо.

Вот и в наши дни в контексте официального пропагандистского дискурса слово «иностранный» звучит подозрительно. А уж «агент»! А уж когда они вместе!

Для меня же, как, я уверен, и для любого человека, живущего все же в двадцать первом веке, пусть даже и в таком исторически малоподвижном государстве, как наше, это понятие выглядит если и не однозначно привлекательным, то хотя бы разнообразным по смыслу.

Для меня словосочетание «иностранный агент» звучит скорее нейтрально. Хотя постепенно становится все более заметным и оттенок явного одобрения.

А уже очень скоро, я думаю, эти два слова будут восприниматься однозначно восторженно. Ну типа как «герой» или «героиня». Или что-то вроде ордена Почетного легиона.

Бренд «иностранный агент» скоро будет звучать как знак качества, как гарантия ответственности, надежности и осмысленности.

Так и будет! Достаточно лишь небольшой семиотической операции.

Надо лишь перекодировать всю эту бессмыслицу и придать ей смысл. Причем – положительный. Тем самым нейтрализовать ее агрессивную бессодержательность.

Достаточно лишь перехватить эту формулу, апроприировать ее и из идиотского клейма превратить в осознанное самоназвание.

В истории таких примеров много. Можно вспомнить, например, об импрессионистах, присвоивших и применивших к самим себе само слово «импрессионизм», употребленное изначально в издевательском значении.

Так что давайте будем, что ли, агентами? Почему нет? Иностранными? Еще лучше!

Боюсь, что мало кто об этом помнит, а я вот зачем-то помню, как в середине шестидесятых годов композитор Людмила Лядова (была такая) сочинила некую танцевальную мелодию. Мотивчик как мотивчик – не шедевр, конечно, но не хуже других.

Но на эту простенькую музыкальную штучку волей не предусмотренных никем обстоятельств зачем-то оказалась возложена важная идеологическая миссия. Эта миссия была обозначена текстом еще более простым, чем мелодия. Но это был своего рода манифест. Причем манифест патриотический.

Название песенки при всем его кажущемся легкомыслии недвусмысленно отсылало к истокам, к хрустальным родникам нашей неизбывной самобытности.

Песня, короче говоря, называлась «Ай-люли». А начиналась она так:

«Ай-люли! Ай-люли! Это новый танец.

Ай-люли, ай-люли! Он не иностранец».

Ну и так далее. «Иностранец» тут возник не только как самая очевидная рифма к «танцу» (хотя и это тоже).

В те годы – как, впрочем, и во все иные, включая нынешние, – велась и ведется изнурительная и при этом совершенно бесплодная борьба с тлетворным влиянием всяческой «иностранщины». В данном случае – танцев.

Надо ли говорить, что этот хоть и «новый», но никем и никогда не станцованный танец, единственным, хотя и бесспорным достоинством которого было то, что он «не иностранец», вступив в неравный бой с вражескими рок-н-роллом, твистом и шейком, как-то незаметно, совершенно не героически и совершенно безвозвратно растворился без остатка в потоке неотвратимой истории.

Дядя Паша и традиционные ценности

В наши дни много и охотно – одни, радостно захлебываясь и выпучивая глаза, другие не без некоторой тоски в голосе – говорят о «правом повороте», наползающем на современное человечество вообще и на наше общество в частности. Много говорят и о «ценностях», не очень-то даже пытаясь их внятно сформулировать.

Вот и в среде тех, кого я привык числить «своими», время от времени слышны унылые голоса говорящих о крахе и поражении «наших ценностей».

Почему крах? Почему поражение? Крах и поражение наступят лишь тогда, когда мы сами откажемся от своей картины мира, от своих представлений о добре и зле, о красоте и уродстве, о вкусе и пошлости, от своих, объединяющих нас культурных и социальных конвенций.

А мы что, уже отказались? Надеюсь, что нет. Я, во всяком случае, не отказался. И пока не вижу оснований для этого отказа. Даже скорее наоборот.

Жизнь – такая, какая есть, – продолжается. И с ней надо внимательно и по возможности терпеливо разбираться именно с позиций своих ценностей. А как еще-то?

Ну, это более или менее понятно.

Не очень понятно как раз с так называемым правым поворотом, с консерватизмом.

Я с ранних пор часто слышал это слово и к нему вроде как привык. Читая, например, Диккенса, я знал, что консерватизм – это когда непременно чай в пять часов, когда дети не встают из-за стола раньше взрослых, когда в воскресенье – всей семьей в церковь и когда неприлично выйти из дому без цилиндра и перчаток.

В наши дни и в нашем пространстве, насколько можно понять, речь идет о каком-то другом консерватизме, который является лишь ласковым эвфемизмом менее нежного понятия «мракобесие».

И он пока не вполне затрагивает фактуру повседневной жизни. Нынешний наступающий и наступательный консерватизм пока что все-таки еще не с пулеметом, а скорее с лейкой и блокнотом, с телевизором, интернетом и прочими достижениями неконсервативного мира.

Этот консерватизм не вполне серьезный. То есть он, разумеется, серьезный, потому что весьма агрессивный. Но он несерьезный в прежнем смысле слова. Потому что он симулятивный, медийный, в известном смысле игровой, постмодернистский, гибридный, как и все остальное.

Давно уже рутинной банальностью стало то обстоятельство, что чем аморальнее государство, тем в большей степени оно озабочено проблемами морали. О морали неустанно говорят все – от президента до министра культуры, от депутата до водителя такси, от генерального прокурора до охранника автомойки, от патриарха до самого мелкого телевизионного брехуна. Говорят по-разному и на все лады, но объединяет их понимание морали как прежде всего объекта следственно-полицейских мероприятий.

И все, разумеется, говорят о «традиционных ценностях».

Слово «традиционный» тоже, прямо скажем, не новое. С самого детства я знаю о «великих революционных традициях», например. В годы учебы я много слышал о «диалектическом единстве традиции и новаторства в искусстве социалистического реализма». Как автор я сформировался именно во вполне сознательном и последовательном противостоянии «традиционному искусству», каковым считалось прежде всего позднее советское искусство, сейчас воспринимаемое нами как безнадежно отсталое и провинциальное.

Всякое новое искусство всегда работает с традицией, точнее, с различными традициями, включая традицию время от времени подвергать сомнению, а то и прямо нарушать сложившиеся к данному моменту традиции.

Традиции – вещь необходимая. Необходимая как надежный фон для нового. Как то, что время от времени необходимо расшатывать и нарушать.

А вот традиционализм, являющийся слегка смягченным синонимом фундаментализма, – явление вредное и опасное, всегда стремящееся к