«Письма Высоцкого» и другие репортажи на радио «Свобода» - Игорь Кохановский

Еще раз довелось мне встретиться с Александром Исаевичем, когда он жил у Чуковского, примерно за месяц до высылки (кстати, на этой даче у Чуковского он и был арестован), и как-то раз он попросил довести его до Москвы. Мы за ним заехали. Была осень, была страшная грязь, лил дождь, и, выезжая из ворот дачи Чуковского, машина попала в кювет. Александру Исаевичу и мне пришлось выйти из машины и помочь вытолкать ее. И я на всю жизнь запомнил эту фигуру, всю облепленную мокрой глиной из-под колес. Машину мы вытолкали. Пришел, всплескивая руками, Чуковский, потащил нас к себе отмываться. Александр Исаевич был в такой плащевой куртке, которая была вся в грязи, и брюки, конечно, тоже. Мы наскоро отмылись и поехали. И вот, примерно полчаса, что мы добирались до Москвы, мы с ним говорили. Я тогда в ту же ночь написал стихи, эти стихи ни один журнал, естественно, не взял печатать — вы помните, какая тогда шла кампания против Солженицына. Но мне удалось их включить в книгу, которая у меня тогда выходила в «Худлите» — «Дубовый лист виолончельный». Через два месяца после высыпки Александра Исаевича я эту книгу держал в руках…

В последний мой сборник те стихи тоже вошли, как вошли в него и другие, отлученные на время от читателя, потому что были посвящены Науму Коржавину, Михаилу Шемякину, Эрнсту Неизвестному…

С тех пор я Солженицына больше не видел, встречаться и говорить с ним не удалось, только он дал записочку мне в ЦГАЛИ, чтобы я смог прочитать «Раковый корпус» (тогда эту книгу давали почитать только по записке автора). И, конечно, мне и в голову не могло прийти, приехав в Нью-Йорк, вдруг напроситься в гости к Александру Исаевичу. Вообще я встречаюсь за границей в основном с теми, с кем был дружен и в Москве, например с Эрнстом Неизвестным. И когда было нельзя, я тоже приезжал к нему, бывая в Америке. Или, например, Ростропович. В Париже или в Нью-Йорке, если так совпадает, бывая там, я прихожу к нему на концерты, и он приходил, если мог, на мои вечера поэзии…

— Андрей Андреевич, я очень хорошо помню встречу Нового 1967 года в вашем доме. Я тогда с Володей Высоцким был среди ваших гостей. Помню, вы тогда читали стихи, новые. Они были написаны карандашом на страницах перевернутого вверх ногами журнала «Москва». Мне это показалось очень странным и, улучив момент, я спросил вас об этом. Помню прекрасный ваш ответ: «Я пишу карандашом на перевернутом, чтобы не отвлекал текст, чтобы слова не врезались в бумагу, чтобы их легче было менять». С тех пор прошло 23 года Сохранился ли тот метод или уступил место другому?

— Вы знаете, есть какой-то туман сознания. И вот в этом тумане сознания ты находишься, когда пишешь на серой или на напечатанной бумаге, как бы материализующей этот туман сознания, из которого ты выуживаешь нужные тебе слова. Только я сейчас,

Конечно, не пишу на журнале «Москва», потому что там тоже какой-нибудь мат по моему адресу может встретиться. Да, кстати, в этом сборнике последнем есть несколько строчек (я не хотел их печатать Ни в какой периодике), посвященных «любимым» журналам, которые вы упомянули сейчас:

Раньше меня крыли без ответапочти все журналы и газеты.Мне верны остались в злобной мгледва «ж» и одна «г».Как меня, бедняги, ни поносят,это им подписки не приносит.Господи, пол-литра поднеси им,современной гвардии «Литроссии»…

Ну, это так, отступление. Вы, наконец, более близкий мне Сейчас вопрос задали — 6 творчестве, потому что, я думаю, задача Поэзии сейчас — духовными средствами говорить о духовном. Ведь кроме распада физического, государственного, который идет в нашей стране, идет и распад сознания. У меня есть такая поэма, «Рапсодия распада», и в ней мне хотелось показать не просто какими-то политическими примерами или сентенциями эти процессы, а показать, как само слово распадается. Я применил полуграфику, чтобы показать, что не только жизнь, но и строфа разрывается, полслова и даже полбуквы. И где-то здесь само искусство поэзии распадается, переходя в графику. Мне хочется вот этот современный мотив схватить, и схватить средствами художника, ни в коем случае не журналиста. Этим сейчас я занимаюсь, пытаясь связать графику и слово и живопись, и впервые в этом сборнике посредством набора удалось осуществить такие связи — благодаря, конечно, совместному советско-финскому предприятию, издавшему эту книгу. Она очень быстро вышла, вот полистайте, здесь уже стихи — эпитафия Сахарову, стихи даже месячной давности вошли в эту книгу. И главное, что она — материал художественной материи, это ни в коем случае не журналистика, так мне кажется.

— Андрей Андреевич, вы уже начали отвечать на мой следующий вопрос и представлять свою книгу. Но я еще вас чуть-чуть потерзаю, хочется вас еще кое о чем спросить, а потом уже вы представите «Аксиому самоиска». Я прочел в «Литгазете» от 7 февраля ваше блестящее эссе о Пастернаке «Благовещизм поэта». Запомнилась такая фраза: «Духовной альтернативой тирании стал Пастернак». Но мне думается, поэт стал альтернативой не только тирании. Бердяев во введении к «Смыслу творчества» высказал такую мысль, что творческий акт всегда есть освобождение духа человеческого из плена у необходимости. Так вот, мне думается, что Пастернак стал альтернативой не только тирании, но и творческому пути многих художников двадцатого века. И особенно это важно сейчас, когда мы все в плену у необходимости. Ив то же время, если представить, что сейчас был бы жив Борис Леонидович, разве смог бы он написать «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе»?.. И вот тут я хочу задать вам вопрос, который, по-видимому, мучает многих: что же такое творчество сегодня, если оно не может не быть в плену у необходимости?

— Очень хорошо, что вы оттолкнулись от Бердяева, потому что мне кажется, что ближе всего нам сегодня именно Бердяев. Он и политичен, и социологичен, и в то же время глубок, и пробует найти мост от суетности к духовности. Я вам отвечу строчкой Бердяева, он пишет: «Моя тема была: можно ли перейти от творчества совершенных произведений к творчеству совершенной жизни». Вот я думаю, что сейчас как раз поэзия пробует найти кристалл гармонии в мире распада, пробует найти ту духовность, которая нашим обществом утеряна. Ведь уничтожен не только физический слой интеллигенции, но и возможность рождения этой интеллигенции. Вы посмотрите, что творится на политических митингах у нас: это идет сорвавшаяся с цепи, обнаглевшая безграмотность. Культура в высоком смысле, культура в повседневном смысле ушла из нашей жизни. Когда мы говорим о Байкале (я сам об этом писал), мы спасаем природу. Но мы должны сейчас спасать духовный мир человека. Вот спалили ВТО. Это рана не менее серьезная, чем рана Байкала. Ковда, например, генерал-полковник на Верховном Совете требует со скалозубовской уверенностью, чтобы Президент прежде, чем стать Президентом, прошел трехмесячные курсы офицерской переподготовки, а если он не офицер, то — подготовку солдата, чтобы там он со скаткой ползал по глине, это прежде всего смешно. Но этот военачальник не виноват, его пожалеть надо, потому что не хватает того культурного пласта, который уничтожен в течение десятилетий. И сейчас задача — вернуть, по Вернадскому, вот этот слой культуры. Это и конкретная задача, и высокая задача. И я думаю, что, кроме поэзии и религии, никто не может это выполнить. И вот здесь где-то мы опять смыкаемся с тем, что называется духовной субстанцией нашей жизни. Раньше это называлось идеализмом. Но вот этот витамин сейчас должна дать поэзия в чистом виде.