Кимоно - Джон Пэрис

Сделав такое необычайное открытие, Джеффри объявил, что прогонит Танаку.

— Кто выглядит так, — сказал он, — тот ходячая ложь.

Два дня спустя, рано утром, они уехали из Киото по железной дороге, заменившей теперь прославленный путь Токаидо, освященный историей, легендой и искусством. Каждый камень, каждое дерево вызывают образы из песен и романов. Даже у западных знатоков японской гравюры на дереве его пятьдесят две станции встречаются очень часто. Таков Токаидо, путь между двумя столицами, Киото и Токио, еще населенный духами императорских повозок, влекомых быками, лакированных паланкинов сегунов — феодальных воителей в их наряде, напоминающем образ смерти, и размашистой поступи самураев.

— Смотрите, смотрите, Фудзияма!

Движение на площадке, где Джеффри и его жена ожидали, что покажет им новая страна. Справа исчезло море за чайными полями и сосновыми лесами. Слева — подошва горы. Вершина была окутана облаком. По отрывкам, открытым для взора, можно было оценить архитектуру целого — ex pede Herculem[17]. Поезду надо целый час пробираться через дугу отрогов Фудзи, которые лежат на дороге к Токио. Все это время полускрытое присутствие горы доминирует над пейзажем. Все, кажется, тянется к этой облачной мантии. Рисовые поля террасами поднимаются к ней, деревья склоняются в ее сторону, болото вздувается кверху, и кожа земли морщится складками над какими-то громадными членами, которые протянулись к ней снизу, спокойное море готово принять ее отражение, и даже микроскопический поезд, кажется, вращается в своей орбите вокруг горы, как ее безвольный спутник.

— Жаль, что нельзя ее видеть, — сказал Джеффри.

— Да, это единственная крупная вещь во всей этой мелочной стране, — сказал упитанный американец, сидевший напротив, — и то, подойдите к ней — и увидите просто кучу пепла.

Асако не интересовалась окружающим пейзажем. Ее внимание было направлено на семью богатых японцев, пассажиров первого класса, которые сидели на площадке уже около часа и двигались по ней. Семья состояла из отца, матери и двух дочерей, двух восковых фигурок, которые не произнесли ни слова в течение часа и, как тени, скользили то в купе, то из него. Не были ли они ее родственниками?

Потом, когда они проходили с мужем к завтраку коридорами и переполненными вагонами второго класса, она была снова поражена, видя, как мужчины-японцы растянулись во всю длину на сиденьях, в уродливых, но спокойных позах, а женщины сидели по-обезьяньи на корточках, успокаивая шаливших детей и вытирая им уши и ноздри кусочками бумаги.

Вагоны были переполнены детьми, багажом и мягкой рухлядью. На полу валялся рассыпанный чай, разбитые кружки, расколотые ящики. Всюду кучами был нагроможден дешевый багаж: ивовые корзины, бумажные свертки, связки чего-то, обернутые в желто-серую материю, и ящики из поддельной кожи. Посреди всего этого играли, ничем не стесняемые, дети, пачкая свои лица рисовыми пирожками и ловя мух на оконных рамах.

Есть старая японская пословица, она говорит: «Дурные манеры в путешествии не нуждаются в оправдании».

Большое несчастье для репутации японцев, что этой пословице они следуют буквально и что наблюдать их в вагонах железной дороги — единственный удобный случай для многих путешественников-иностранцев составить себе понятие о повадках туземца в его частной жизни.

Быть может, и среди этих есть у нее родственники? Асако вздохнула. Что в самом деле знала она о своих далеких родных? Правда, она могла вспомнить своего отца. Она могла представить себе большие, темные, блестящие глаза, тонкие черты лица, исхудалого от чахотки, которая и убила его, нежность голоса и манер, совсем не похожих на то, что она знала с тех пор. Но это все исчезло так быстро. После она знала только добросовестную, но холодную заботливость Мурата. Они рассказали ей, что мать умерла при ее рождении, что отец был очень несчастен и покинул Японию навсегда. Ее отец был очень умный человек. Он читал все английские, французские и немецкие книги. Умирая, он приказал, чтобы Асако не возвращалась в Японию, потому что там мужчины дурно обращаются с женщинами, чтобы она воспитывалась вместе с французскими девочками и вышла замуж за европейца или американца. Но Мурата не могли рассказать ей никаких интимных подробностей о ее отце, которого они и сами не очень хорошо знали. Точно так же, хотя они и знали, что у нее есть богатые родственники, живущие в Токио, они не были с ними знакомы и ничего не могли сказать о них.

Ее отец никаких бумаг не оставил; только фотографию — портрет изящного, красивого мужчины с грустным лицом в черном пальто и кимоно, и французское издание «Мыслей» Паскаля; в конце ее были записаны адреса мистера Ито, адвоката в Токио, через которого получались дивиденды, и «моего кузена Фудзинами Гентаро».

Глава VII

Посольство

Росой омытый мир —

Есть мир, росой омытый,

Все тот же он!

Наша жизнь работает, как вязальная машина, испорченная и починенная в разных местах. Она рвет многие нити, они висят и забываются при дальнейшей работе, а иной раз связываются опять через несколько лет. Эти нити — наши старые дружеские связи.

Первая нить из периода холостых дней Джеффри, ввязанная снова уже в его женатую жизнь, была дружба с Реджи Форситом, шафером на его свадьбе, назначенным потом секретарем посольства в Токио.

Реджи получил телеграмму, извещавшую о приезде Джеффри. Он был очень обрадован. Он уже достиг той ступени в жизни изгнанника, когда бывают необычайно счастливы, если удается увидеть прежнего друга. В самом деле, он уже начинал чувствовать себя пресытившимся Японией, ее очень скудными развлечениями и монотонностью своих дипломатических коллег.

Вместо того чтобы идти играть в теннис (его обычное занятие после полудня), он провел несколько часов, приводя в порядок свои комнаты, переставляя мебель, перевешивая картины, особенно заботливо раскладывая свои восточные редкости, новейшие приобретения — его последнюю страсть в этой стране скуки. Реджи собирал коллекцию Будд, китайских трубок и лакированных ящиков для лекарств, которые называются по-японски «инро».

— Не в коня корм, — пробормотал Реджи, рассматривая своего псевдо-Корина, тонкий рисунок рыбок на перламутре. — Бедняга Джеффри! Он-то настоящий варвар, но, может быть, она заинтересуется. Эй, То! — позвал он вялого японского слугу: — Принесли вы еще цветов и маленькие деревца?

То доставил из отдаленных частей дома известное количество карликовых деревьев, рассаженных, как миниатюрный ландшафт, в плоских фарфоровых вазах, и целые охапки веток с распускающимися цветами вишни.

Реджи расположил цветы в виде триумфальной арки над столом, в углу, где стояла молчаливая компания Будд. Из деревьев он выбрал своего любимца, карликовый кедр, и поместил его между окном, выходящим на залитую солнцем веранду, и старинными золочеными ширмами, где среди нежного сияния была изображена вся комическая пестрота процессии императора во время путешествия: работа художника Кано, жившего три столетия тому назад.

Он прибрал книги, валявшиеся в комнате, — внушающие отвращение японские грамматики и никогда не раскрываемые работы по международному праву; на их место он положил тома стихов и мемуаров и английские иллюстрированные журналы, разбросанные в художественном беспорядке. Затем он приказал То вычистить серебряные рамки его фотографических снимков — портретов красивых женщин, подписанных христианскими именами, дипломатов в парадных мундирах и изящных иностранцев.

Изменив серьезную атмосферу своего кабинета так, чтобы он производил впечатление милой небрежности, Реджи Форсит закурил сигарету и вышел в сад, улыбаясь собственному нетерпению. В Лондоне он никогда не стал бы беспокоить себя ради «старины Джеффри Баррингтона», который был ведь во всяком случае филистером, не имеющим понятия о сущности вещей.

Реджи был стройный, изящный молодой человек с густыми, красивыми волосами, зачесанными со лба прямо назад. Слегка выступающие скулы придавали ему немного хищный вид, а подвижные голубые глаза, казалось, никогда не глядели спокойно. Он был одет в костюм флотской саржи, плотно прилегающий к телу, черный галстук и серые гамаши. Он был невинен и чист настолько, насколько может быть таким молодой дипломат.

По ту сторону широкой веранды шла усыпанная гравием дорожка, а за ней — японский сад, конек его предшественника, миниатюрное поместье с холмиками и кустами, с неизбежным журчащим по камням ручейком, в котором бронзовый журавль вечно ловил рыбу. Над стеной из красного кирпича, окружавшей здания посольства, красноватые почки вишневой аллеи распускались белыми звездами.

Пространство, занимаемое посольством, — это кусок британской земли. Британский флаг реет над ним, и японские власти не имеют никаких прав внутри его стен. Его многочисленное туземное население — японские слуги, около ста пятидесяти человек, — свободны от тяжести японских налогов, и так как полиция не имеет права входить сюда, процветают азартные игры, запрещенные по всей империи; кварталы служителей, расположенные за домом посла, — Монте-Карло для токийских «бетто» (извозчиков) и «курумайя» (рикши). Однако после поразительного открытия, что профессиональный громила поселился, наподобие Диогена, в старой бочке, в углу обширного пустыря, полисмену было позволено осмотреть сад; но он упустил наглеца, заметившего его присутствие по ту сторону стены.