Поклонение волхвов. Книга 2 - Сухбат Афлатуни

Ташкент, 16 марта 1912 года

Иван Кондратьич прибежал на урок мокрым. Будучи обременен семьей, он отчаянно экономил на извозчиках. Отец Кирилл предложил переодеться, пока Алибек высушит одежду; Кондратьич, трясясь, кивнул.

— А вместо кофе, как вы там хотите, я вам горячего чая предложу, — протягивал отец Кирилл гостю халат.

И пошел сказать Алибеку, чтоб тот занялся чаем.

Когда вернулся, Кондратьич, уже в халате, стоял перед образами:

— Не обращал раньше должного внимания на ваши иконы. Есть редкие работы.

— Есть. — Не любил, когда об иконах начинали рассуждать, как об обычной живописи.

Вошел с самоваром Алибек. Кондратьич продолжал разглядывание.

— Обсохли? — Отцу Кириллу хотелось отвлечь его от образов.

— Особенно та, с Рождеством, а? — Кондратьич садится и нежно глядит на самовар.

Склонился над горячей чашкой, купая бородку в паре.

— Однако по вашей вере это считается идолопоклонством, — напоминает отец Кирилл, накладывая варенья.

Бородатое лицо в тумане. Тычет ложечкой в кусочки айвы:

— Но и в вашей вере, батюшка, иконы были когда-то воспрещены. Более столетия, а? В Византии, при Льве Исавре, если не ошибаюсь. Да и после.

Отец Кирилл готовит в голове ответ:

— Да, через несколько столетий все повторится, снова станут уничтожать изображения. Статуи, картины. Реформация. Кальвин. Это как прилив — отлив. Колебания маятника. — Изобразил пальцами колебание. — Между крайностями язычества и крайностями единобожия. Сейчас мы живем в новом язычестве. Темный народ молится иконе, ожидая чудес. Темное государство иконы размножает чуть ли не фабричным способом… И темная интеллигенция теперь — ах, иконы! национальная живопись! Готовят выставку. Андрея Рублева на место Рафаэля. Из Феофана Грека сделают Эль Греко. Вот, господа, наше русское Возрождение! Только вход в музей не забудьте оплатить и молитву пред экспонатом творить не вздумайте!

— Что же тут языческого… Национальная гордость.

— «Национальное» есть языческое. — Начертал в воздухе знак равенства.

Чай остыл.

Отец Кирилл сдвигает в сторону чайный натюрморт и достает тетрадку с еврейскими прописями.

Они все еще в начале Книги Бытия.

— Когда уже человека-то сотворим? — интересовался отец Кирилл.

Кондратьич попивал чаек.

Глагол «мерахефет».

И Дух Божий носился над бездной. Ве руах Элохим мерахефет ал пеней.

— «Мерахефет», от «рахаф», — сообщает Кондратьич. — Согревал своим теплом, дыханием. Как птица яйцо. Дыхание — это есть Хохмб, Мудрость. Вторая сфира.

— София? Мудрость, значит?

— София и не София.

— Я приоткрою окно.

— Пожалуйста.

В комнате запахло зеленью.

— Хохмб — дыхание. — Глотнул. — София — это пальцы. Пальцы, техника, понимаете?

— Нет.

Отец Кирилл высунул ладонь за окно, подержал. Вернул мокрой:

— М-м, о Византии… О храме Святой Софии. Ему долго не могли найти название… Нет, название было. Еще император Константин, став христианином, он все-таки не перестал быть императором. Римским императором. А римские императоры, им было важно, чтобы все религии… Как сказать? Вели себя хорошо. Не ссорились, не враждовали. Тихонько, медленно смешивались. Растворялись в одну жидкую государственную всерелигию. В один послушный теплый бульон. Константин принял христианство, но мысль об этом бульоне у него так и осталась. И он строит в Царьграде храм Софии. Почему Софии, а не посвященный Христу, Богородице или кому-нибудь из апостолов? Потому что хочет все примирить, все растворить. Сделать все по-римски. Он рассуждает: Софию-мудрость признают христиане. Ее признают и иудеи: Хухма, я правильно произношу?

— Хохмб.

— Да. Но ее, Софию, признают и язычники, вся их философия. Наконец, гностики. У гностиков София вообще на главном месте. И вот вчерашний язычник, сегодняшний христианин, а завтра — кто знает, что потребуется завтра? — император решает посвятить храм Софии. Чтобы всех ею примирить. Это его благочестивый расчет и политический в то же время. Иерусалимский храм был только для иудеев. Но он в руинах. Храм Святого Петра в Риме построен, но он только для христиан, и христиане требуют к тому же превращения в руины всех других, нехристианских храмов; тоже политический вопрос… И вот Константин в своей новой столице строит храм, который всех примирит. Да, храм христианский. Но название… Храм огромный, в Царьграде тогда столько христиан не набралось бы. Когда храм был построен, Константин будто бы сказал: «Вот я тебя посрамил, Соломоне».

— Вы сказали, что ему не могли найти название…

— Ну, это уже гораздо позже, при Юстиниане. Он на месте храма Константина начал строить свой, новый. Строить начал, но не знал, кому посвятить. Снова Софии не хотел. Юстиниан был христианином, и родители его, и большинство подданных, так что римский бульон ему уже был не нужен. И вот храм строится, но уже не в честь Софии. Возводят его храмовые строители, каменщики, во главе их — стратиг. Наступает полдень, стратиг велит всем спуститься вниз, на обед. Строители спускаются. Моют под кувшином руки. Во дворе накрыт простой стол. С Босфора ветерок, хорошо, все садятся, «патер эмон»[14], и преломляют хлеб. На лесах в храме только сын Игнатия, первого каменщика. Он сторожит инструменты. Инструменты — огромная ценность, передаются по наследству. На каждом строительстве прежде закладки строили домик, куда на ночь складывались инструменты, там стража. Домик, кстати, назывался «ложа», но это уже позже, это у французских каменщиков. И вот… О чем я говорил?

— О мальчике.

— Да. Сын Игнатия, первого зодчего. Сидит, ждет, когда вернутся с обеда и отец ему что-то принесет. Оливок, сыра. И тут кто-то его трогает за плечо.

— Разумеется, ангел.

— Погодите. Мальчик-то еще не знает об этом. Ему кажется, что перед ним просто юноша, «красивый лицем». Может, из царских палат. И вот он говорит, этот юноша: «Чего ради не заканчивают дела Божия делающие его?» Мальчик отвечает, так, мол, и так, отошли на обед, скоро пожалуют. «Поди, позови их, ибо я ревную об исполнении дела». — «Не могу оставить инструменты». — «Иди, я посторожу, пока ты не вернешься. Мне от самой святой Софии, которая есть Слово Божие, Логос Кириос, велено пребывать здесь и хранить».

— А как выглядел ангел?

— В белых одеждах, от одежд исходил огонь.

— Да… Думаю, так оно все и было. А когда каменщики вернулись, инструменты были те же самые или там уже лежали другие, более совершенные?

— Об этом отец мне ничего не рассказывал.

— Какой отец? Ваш? Вам об этом рассказывал отец?

Отец Кирилл молчал. Говорить сейчас об отце не хотелось.

— Он ссылался на какую-то книгу, забыл название.

— Это не имеет значения. А инструменты свои строители, может, нашли и те же самые. Усовершенствования были внесены в них позже. Например, через месяц. Кому-то пришла в голову идея… И инструмент был улучшен. Стал точнее, удобнее. Вот вам греческая София. Ремесло, «тэхнэ». Техника. Всё — в пальцах.

Вздохнул. Глядит в окно. Дождь, ветки.

— А мой младший, Арончик, вчера простудился. Ночью бредил. Всю ночь.

Отец Кирилл подбирает слова, чтобы выразить сочувствие.

В голове сидит София. Юноша в белых одеждах.

— Я всегда боялся маленьких детей, — говорит Кондратьич в окно. — Если долго смотреть ребенку в глаза, становится жутко.

— От чего?

— «От чего» бывает «страшно». А жутко — ни от чего.

— Для чего же вы завели детей?

— Как и все. Чтобы кто-то со мной возился, когда я одряхлею и начну ходить под себя. Выносил за мной горшки и говорил: «Папочка». А потом — понимаете когда — пошел договорился с кантором, чтобы тот спел надо мной приличным баритоном, и с двумя шлемазлами, которые выроют мне мою последнюю лавочку.

Стало темно, дождь задребезжал сильнее. Темная, сырая бездна. И Дух Божий… мерахефет…. Отец Кирилл прислонился к стене. Вспомнил, как подходил к отцу, когда того привезли со стройки. Лев Петрович мычал и показывал пальцем на рот.

— На чем мы остановились? — Кондратьич листал учебник.

— На Софии. Хохмй.

— Не нужно ставить их рядом. Греческое — от пальцев. София от «софос», ремесленник. Того же корня, что и санскритское «дхвобос», от «двхобо», «прилаживать, приделывать». Молоточком — тук-тук. Ин-стру-ментиком! Того же рода и латинское faber, homofaber, «человек умелый». Софос — дхобос — фабер. Мастер, ремесленник! Такова арийская мудрость — всё в пальцах, в инструментах. Вы улыбаетесь?

— Вспомнил одного знакомого. Серафим Серый, может, слышали? Религиозный журналист с уклоном в теософию. Любил из санскрита ввернуть. Про арийство мог часами. В Мюнхене познакомились.

— В Мюнхене? Не слышал.