Идолы театра. Долгое прощание - Евгения Витальевна Бильченко

издевательств, приводящих его к полной маргинализации и заставляющих сомневаться в собственной адекватности: ведь он выставляет себя на посмешище, говоря всем о том, что и так все знают.

Отсутствие «сплочённого большинства» бросает вызов, требующий театрализации народной воли. Чтобы власти говорить от имени народа, этот народ надо сначала «создать» в политикуме в качестве рекламного продукта. Принуждение к либеральности выражается через поиск воображаемого единства. Чтобы сконструировать это единство, создать эффект толпы, локальное выдается за глобальное. Для локального создаются интегративные модели коллективных воспоминаний – искусственная, рекламная, память сообщества. Подлинная память исчезает там, где начинают действовать институты памяти. Если в обществе модерна хтоническая «толпа», при всей её одержимости, была носителем народной культуры, фольклора и родовой памяти, то в условиях «конца истории» (Ф. Фукуяма)[35] природная память рассеивается. Возникает необходимость конституирования прошлого в массовом локальном сознании посредством соответствующих пиар-акций. Модель воспоминания становится образцом для формирования определенной коллективной идентичности, сплачивающей группу в целое в угоду политике финансовых элит и покупаемых ими государственных режимов.

1.9. Приручение непокорных

Вернёмся к проблеме пространства и времени, которая представляет для нас коммуникативный интерес, так как пространство и время в Интернете показывают нам механизмы цифрового рабства. Мы уже говорили о том, что в виртуальном концлагере пространство является локусом – полностью подчиненным времени сгустком, нанизанным на ось темпоральности капитала и движущимся вместе с ней в качестве непроницаемой идентичности лишенного самости субъекта. Цивилизационное начало полностью выветривается, подменяясь туристическим эрзацем, гештальта как топоса больше нет. Синтагма пространства подчиняется парадигме времени, труд подчиняется капиталу, трудящийся – владельцу денежных средств. С точки зрения каждого конкретного человека символическое кладбище Интернета, похоронившее людей пространства, устроено таким образом, что люди добровольно отдают общественности свою личную жизнь, размещая на страницах социальных сетей информацию о своей частной интимной событийности.

Что это значит? Это значит, что, столкнувшись с собственным бессознательным, с пустыней Реального, с бедной, люди добровольно отчуждают её, образуя Символическое, то есть бегут от своей свободы. Образуется мир трансгрессии – отчуждаемого желания, непрерывно транслируемого на экране, бесконечного пересечения границы. Образованное Символическое Реальное и называется «машиной желаний» у Ж. Делеза. Извращенный Отец кибернетического пространства руководит человеком через «машину желаний». Другие ее названия: «биовласть», или «транссексуальность». Говоря о транссексуальности как о «прозрачности зла», Жан Бодрийяр имел в виду рассеиваемую в цифровой бесконечности чувственность, которая проникает во все сферы: в экономику, в политику, в культуру, опосредуя их эстетикой наслаждения (трансэстетикой), принудительной информационной эстетикой трансгрессивного фантазма[36].

Главным принципом работы биовласти является всеобщее наблюдение – вуайеризм. Выпяченное наружу и вычищенное до цифрового знака желание (симулятивный гиперреализм) вызывает острые чувства наслаждения и любопытства, очарования и извращенного интереса, как всякая эстетиированная катастрофа или легитимированная непристойность. Эти чувства и являются фасцинацией. В состоянии щекочущего нервы, фатального наслаждения происходит полное слияние парадигмы и синтагмы, времени и пространства, а значит, объективного и субъективного, видимого и невидимого, внешнего и внутреннего, экстимного и интимного, публичного и личного параметров и факторов бытия человека, его труда и его досуга. «Посмотрите на меня, который смотрит на него, который смотрит на меня и еще на того, того, того!» – взаимное наблюдение множится в геометрической прогрессии. Жизнь атомарного индивида за экраном своего компьютера становится полностью выбеленной, вычищенной до нездорового блеска рентгеном коллективного Взгляда. Все видят, что мы едим, кого мы любим, чего боимся. И самое страшное: мы сами хотим, чтобы они видели это, потому что мы не ощущаем себя существующими без означающего со стороны Большого Другого, в роли которого и выступили малые другие, аккумулированные в фигуру извращенного виртуального Отца. Так осуществляется отчуждение – бегство от свободы, трансгрессия Реального в Символическое.

Общество Синоптикона построено так, что Другой перенимает черты нашей глубочайшей самости – пассивности, – умения страдать, созерцая, и созерцать, страдая. Интерпассивность становится формулой существования субъектов в сети. Если труд и отдых сливаются, то нет разницы между работой и досугом. Человек пребывает либо в бесконечном досуге, с головой ныряя в гедонистическую индустрию развлечений, либо в бесконечном труде, с головой ныряя в нелицеприятные будни фрилансера, привязанного к месту, где стоит его компьютер, или привязанного к самому портативному гаджету, движущемуся вместе с ним. Номад – статичен, не потому, что прикреплён к дому, а потому что с ним вместе путешествует его дом – локальное пространство, нанизанное на глобальное время. Именно поэтому бродяга по-настоящему не путешествует: он остаётся в рамках своего передвижного пространства. Вот так по факту выглядит информационная утопия о всеобщей индивидуализации труда, заданная еще Э. Тоффлером и воспетая В. Библером как царство диалога личностей и культур[37].

С идолами диалога давно пора проститься. Именно об этом – данная книга.

Статичное и замкнутое внутреннее пространство атомарного индивида становится тяжким бременем. Деньгам для циркуляции нужны неподвижные хабы. В их пределах время сгущается до пространства, но само пространство затем становится сервисным расширением времени. Когда мы говорим, что пространство движется, имеется в виду не только механическое движение ноутбука или планшета вместе с пользователем. Имеется в виду постоянный процесс пересечения пространством культурных границ, трансгрессия. Пространство, будучи замкнутым и непроницаемым, в качестве символической идентичности одновременно трансформируется, потому что любую идентичность можно купить и продать как туристическую диковинку, как некий экзот-продукт.

Трансгрессия культурных пространств в глобальной среде предполагает их непрерывную трансформацию в зависимости от интересов капитала. Настоящего диалога в таком взаимодействии нет, просто подыскивается способ установления власти гегемонии над другими культурами. Любая культура – это самость. Она хранит историческую память о своём гештальте. Она – реликт смысла, даже, если всё до предела выбелено. Следовательно, любая культура – непокорна. Она – избыток в игре структуры, который структура должна приручить, одомашнить, наложив на нее определенный символический шов. Этот процесс приручения и одомашнивания Чужого и называется умильно либеральным словом «аккультурация», представляя собой номинацию вакуума в глобальном пространстве. Назови нечто, – и оно перестанет быть бездной. В результате анализа тенденций развития глобального общества нам удалось выделить различные стратегии номинации, аккультурации, апроприации непокорных культур. Их существует довольно много. Мы можем рассмотреть их рыночный ассортимент, который к подлинному диалогу не имеет никакого отношения. Потому что суть все равно одна – приручая, подчинить, задействуя «мягкую силу» (smart force). Например, локоглобализация, или глокализация, – это поддерживание на расстоянии друг от друга в едином глобальном мире отдельных замкнутых национальных или региональных идентичностей, рассредоточенных по локусам, которые являются статичными хабами единого динамичного рынка. Локоглобализация строится на так называемой «риторике отличий»: провозглашения отличия Другого главным принципом сожительства. В