Скрытые долины - Алексей Бакулин

— Вот ещё фрукт! — расхохоталась Татьяна. — Помнишь, какой он был в Универе? Рыжий такой, кудлатый, с пузцом. Знаменитостью потом стал! А как вы с ним подрались на свадьбе! Не помню, кто кого победил? Ну да, он же ко мне приставать начал! Да так настырно! Я перепугалась вся…

— Он сейчас здесь, — сказал я и понял, что нарушил тайну. — Только об этом нельзя никому говорить.

— Здесь, в Стрельцове? Материал для газетки собирает? Ну, здесь есть о чём написать! Тот же Лука…

— Нет, не в этом дело… Тань, извини, это я проболтался. Он тут тайно находится, о нём нельзя никому рассказывать. Прячется он.

— Ну мне-то можно, я никому не скажу! А от кого прячется, от кредиторов?

— Да, да… Послушай, ты Стаса Носова знаешь? Местного редактора?

— Немножко, а что?

— Он меня приглашает завтра на день рожденья… Может быть, вместе сходим?

— Конечно, сходим! — сказала она легко. — Хватит мне уже дома куковать. А он не рассердится, что я незваной? А что ему можно подарить?

Мы уговорились встретиться завтра вечером на Володарской, чтобы оттуда отправиться в гости к Носову.

ГЛАГОЛ ДВАДЦАТЬ ВТОРОЙ. ЯГГА ПОЁТ ОХОТНИЧЬЮ ПЕСНЮ

Эти чащи, эти чащи,Эти ручьи с ледяною водою,Там тёмная плещет листва,Там бурлит студеный поток,Там олень лесной, великий царь,Метит рогами дубы вековые,Рвёт копытами мягкий мох,Трубит, поёт для влюблённой подруги.Олень-великан, владыка лесов,Так легко сквозь густую чащуТы бежишь, могучий царь,Как в чистом небе легко пролетаетПёстрый орёл, хозяин полудня.Олень-великан, владыка лесов,Так свободно по дебрям густымТы бежишь, могучий царь,Как в чистой воде легко скользитЖемчужный лосось, хозяин рек.Скажи мне, олень,Скажи мне, царь,Кто это ждёт тебя на скале,Ветку тиса сжимая в руках,В жилу воловью вцепившись пальцами?Не Ягга ли это, дева-охотница,Не смерть ли твоя тебя поджидает?Сейчас ты услышишь прекрасную песнь,Её споёт моя тетива, —Начнёт тетива, подхватит стрела,И кровь твоя её завершит.Пляши, олень, под эту песнь,Подпрыгни до неба, свались на мох,Выгни спину, взмахни головой,Выбей копытами жаркую дробь,Порадуй смерть неистовой пляской.То не стрела к тебе летит,То Ягга сама тебя настигает.То не кремень рвёт тебе жилу,То Ягга впилась в тебя зубами.Оленьей кровью окрашу лицо:Я — Солнце восхода!Оленьим жиром тело натру:Я — Луна Полнолуния!В моей руке быстрая смерть:Я — владычица жизни!В моей душе холодный огонь:Я — дарящая смерть!Гуще лейся бурная кровь!Горше заплачь красавица-мать!Прекрасная Уна, жадная Уна,Красы пожалевшаяДля бедной дочери!Не поделилась ни каплей красы своейС бедной Яггой, с костлявой Яггой,Плосколицей, как в небе Луна,Круглоглазой, как птица ночная,Редкозубой, как старая щука.Добрая мать, дочку родив,Бледнеет лицом, тяжелеет станом:Отдала красу любимой дочери, —Сделала ей великий подарок.Но матушка Уна, Яггу родив,Ещё ослепительней засияла:Отняла, жадная, у бедной ЯггиИ ту красу, что отец ей дал.Будет Ягга бродить по лесам.Будет летать круглоглазой совой,Будет нырять редкозубою щукой,Будет кровью дань собирать,Будет смертью дарить-награждать.Пусть заплачет робкая Уна,Почуяв запах липкой крови.

Я вернулся домой самым счастливым человеком в мире, — и тут же попал под ураганный огонь. Новосёлов бегал по квартире, подпрыгивая от злости, рвал на клочки журналы «Крокодил» и сбрасывал книги с полок.

— По бабам ходишь! — вопил он, бледный, с трясущимися руками, возмущённый так, словно я у него увёл этих воображаемых баб. — По бабам, да?! А я — сиди ровно?! Да я тут всё разнесу! Я тут чашки целой не оставлю! Дай пройти! Дай, говорю, пройти! Я выйти хочу! Тут дышать нечем! Я…

Он затряс кулачком у меня под носом, но я почти безотчётно перехватил этот кулачок и вывернул Олегу руку, так, что сустав его громко стрельнул. Ньюкантри завизжал в голос и попытался брыкнуть меня ногой. Я с силой толкнул его в спину, — он пролетел через всю комнату и врезался головой в диван. Я подошёл к нему, — как ни странно, моё радужное настроение нисколько не пострадало от этой короткой стычки, и я почти ласково похлопал Олега по плечу. Он рывком повернулся ко мне — красный, заплаканный, гневно шипящий.

— Ну что же ты, дитятко! — сказал я ему мягко. — Неужто мы с тобой не договорились? Неужто мне ещё раз придётся объяснять тебе, что выходить на улицу опасно? Ты сюда не развлекаться приехал, — прими и смирись.

Он минут пять шипел и сипел, не в силах выговорить ни слова, потом кое-как совладал со своим речевым аппаратом.

— У… У… Убить… Ср… Хр… Плевать я хотел! — вот первое, что он сумел произнести. — Что ты несёшь? Кто меня в твоём вонючем городишке найдёт? Да твой Стрельцов на карте без лупы не разглядишь! Да про него никто и не знает, кроме тебя! Да это — дыра, дыра, помойка всесветная! Ты просто не хочешь меня выпускать на люди! Ты же здесь король! столичная штучка! гиена пера! Боишься, что я начну затмевать тебя! Боишься, что люди сравнят твою дерьмовую «Стройгазету» и мой «Сумрак»… В твою ли пользу сравнение? Я — звезда! Я — знаменитость! Я… Меня через сто лет в школах изучать будут, — правда-правда! Это мне сам Альберт Курочкин предсказал! А ты — дерьмо! Не обижайся на правду, но ты — дерьмо! Ты в сравнении со мной — щен! Ну согласись, что ты — полный нуль! Что ты можешь возразить? Что ты можешь предъявить потомкам? А? Что? Вот, что! — он повернулся спиной и звонко шлёпнул себя по заднице.

Видимо, всё это было очень обидно, но я всё ещё витал душой возле монастырских стен, всё ещё сжимал горячей рукой узкую, холодную ладошку Татьяны, — и я слушал Ньюкантри, и улыбался.

— Хорошо, — сказал я, — замечательно! У нас дыра, у нас глушь. Отлично. Ты хочешь погулять по вселенской помойке? Иди! Иди, гуляй! Ищи себе баб, если ты мне так завидуешь: всё, что найдёшь — твоё! В конце концов, денег мне никто не заплатит за твоё спасение, — чего ради я стараюсь? Ради счастья послушать твои визги? Нет, Олег, я серьёзно говорю: иди на все четыре стороны! Да вот, — отличный повод: завтра в местной редакции праздник, — хочешь, я тебя отведу туда? Нет, правда, сабантуй намечается отменный, тебе должно понравиться. Сходи! Только сначала оставь мне расписку, что в твоей смерти меня винить не следует.

Постепенно Олег отмяк. Сообщение о редакционном юбилее он выслушал уже с интересом. Мы обсудили план действий и решили, что рискнём, — вот только предупредим сперва Носова, чтобы он не разболтал, — и будь, что будет!

Весь следующий день я пытался дозвониться до Татьяны, — но не мог этого сделать: то трубку не снимали, то номер был занят. Изрядно разволновавшись, я начал собираться на праздник: одел отцовский парадный костюм, — на нём он сидел изумительно, а мне был чуть-чуть коротковат, чуть-чуть тесноват и топорщился в самых неподходящих местах, — но я решил не брать в голову такие мелочи. Ньюкантри отпарил свой фирменный костюмчик и теперь вот уже час вертелся перед зеркалом: расправлял складочки, одёргивал полы, давил прыщи, причёсывался минут двадцать, — сначала простой расчёской, потом массажной, потом опять простой. Потом расчесал свою бороду, посмотрел на неё в зеркало слева-справа, и вдруг яростно взлохматил её, а вслед за ней взлохматил и тщательно расчёсанные волосы. Тут он решил, что сборы окончены и повернулся ко мне своей сияющей, самодовольной рожей:

— Ну, что ж, друг мой, не пора ли выступать?

Я сначала отправился на Володарскую улицу, где мы договаривались встретиться с Татьяной, но Таньки там не было. Ждали десять минут, ждали двадцать, потом Ньюкантри раскапризничался, на нас стали оборачиваться, и я, опасаясь за его инкогнито, поспешил к двухэтажному редакционному особнячку.

Ещё в вестибюле нас оглушила льющаяся со второго этажа музыка и лихие вопли подгулявших стрельцовских журналистов… На лестнице Новосёлов вдруг запыхался и отстал.

— Что с тобой? — спросил я через плечо.

— Живот!.. — простонал он. — Это всё твои полуфабрикаты! Ох ты, какая катастрофа… Где тут у них помещение?

— На втором этаже. Как зайдёшь, сразу налево. Ну, давай, мужайся, одолей ещё пять ступенек!

Бледный и потный, Ньюкантри вскарабкался на площадку и открыл дверь. И лицом к лицу столкнулся со Славкой Носовым, весело болтавшим с дамами в прихожей. Носов был крепким, жизнерадостным мужиком, русобородым и широкоплечим; года три назад он успешно бросил пить, но лёгкая алкогольная помятость навсегда отпечатлелась на его лице; сейчас он держал в руке высокий хрустальный бокал с каким-то бурым лимонадцем. Он моментально узнал знакомого по портретам Ньюкантри, чрезвычайно обрадовался, закричал и заплясал от восторга: