Так долго не живут - Светлана Гончаренко

Они вышли во двор. Фонарь горел только над мусорными бачками.

— Скорей бы выпал снег! — произнесла Капочка дежурную фразу, которую по сто раз на дню повторяли теперь все в Нетске. Изо рта шёл пар, ледяной ветер трепал Капочкины волосы, висящие из-под шапки. Уголёк петлял под ногами, несколько раз мотался к бачкам, возвращался назад и злобно облаивал нередких ещё прохожих. Он был так безобразен в своём пальто, что Самоваров стеснялся его общества, как юная Аночка стеснялась синего Пундырева. Капочка ступала несколько вкось и вразвалку. В ней не было никакой грации, как в её одежде не было никакого кокетства; просто нелепый набор вещей. Вот Анна Венедиктовна всегда была в немодном, но некогда с выдумкой и вызовом сшитом наряде (Самоваров подозревал, что ярко-зелёное пальто с дубовыми листьями дарёное, Аночкино). Сегодня Аночка встретила его в чёрном, на шее были какие-то безнадёжно старомодные янтари. Руки в кольцах. И блеск в глазах!

— Ведь это банда, — вдруг сказала Капитолина Петровна, — вам не кажется?

— А?

— Ну, те, что ограбили Аночку, разбили статую и даже убили человека?

— Не знаю. Наверное, — неопределённо ответил Самоваров.

— Ведь она сама кому-то болтнула про эти бриллианты в ботинках! И про письма! Господи, они ведь всю жизнь её мучили, обманывали, а теперь вот обокрали и ещё в могилу сведут!

— Кто «они»? — изумился Самоваров.

— Да мужчины, кто же ещё? — убеждённо воскликнула Капочка. — Ведь что только она не пережила! Сколько страдала! Ладно бы я: на роду написано было не ждать чудес. Я некрасивая. Муж ушёл, сын умер в шестнадцать лет от нефрита. Но она! Она! Вы представить себе не можете, какая она была прелестная, какие люди без памяти в неё влюблялись! А ей вечно нужны были какие-то смазливые мерзавцы. Она четыре раза была замужем. За четырьмя мерзавцами. Они терзали её, бросали, обирали. Она йодом травилась, два раза вены себе вскрывала!

Самоваров не верил своим ушам: такое море бед у нарядной жизнерадостной старушки, с которой он только что беззаботно пил чай? Капочка угадала его мысли.

— Её характер один и спасает. Лёгкий. Только в этом ей счастье — быстро всё забывает. Страшно страдает, но излечивается. Мы её в школе Наташей Ростовой звали. Она в девятом классе влюбилась в гидроинженера Фырко и с ним до самого Владивостока в поезде, в мягком вагоне, доехала. Совсем бы сбежала, но Ариадна Карловна догнала и вернула. Такая влюбчивая девочка была. Вею жизнь. Да вот недавно совсем, лёг пятнадцать назад, один молодой мерзавец голову ей заморочил, жил с ней, не работал, деньги её себе на сберкнижку перевёл, а потом сбежал с какой-то официанткой. Я умоляла её: «Аночка, одумайся, он же сопляк, сорок два года, стало быть, альфонс». А она: «Это любовь! Я ещё могу нравиться!» И слегла с невралгией, когда молодой подлец исчез!

Самоваров, которому было тридцать шесть, согласно кивал, осуждая низость юного сопляка. Капочка остановилась у подъезда (действительно, жила она недалеко, если это был её подъезд. Да, её! Уголёк заскрёб и закружился у двери). Капочка сказала:

— Я к чему это веду… Я всё смотрела на вас эти два дня. Вы, кажется, порядочный человек. Лицо у вас хорошее. Я вас прошу: помогите! Ей надо уберечься, ей, беспомощной, доверчивой. Вечно крутятся возле неё какие-то выжиги. Хотя бы Саша этот Ермаков. Любители авангардизма!.. А сейчас и вовсе вокруг неё что творится! Вы же чувствуете, что это какое-то страшное кольцо! Да её же убьют! Когда вы рассказывали про то убийство в музее, у меня упало всё внутри. И я поняла: Аночке теперь не спастись. Это страшные люди, страшные!..

Самоваров промямлил что-то вроде того, что сделает всё, что в его силах, и пообещал проинструктировать Валерика.

— Что Валерик! — уничижительно фыркнула Капочка. — На что он способен? Милый мальчик, не спорю, но дальше своего носа не видит. Ведь он только пишет свои картины, как сумасшедший, и всё.

«Неглупая бабка», — оценил Самоваров, но стал решительно прощаться и пятиться в сторону шумевшей многолюдным проспектом арки. Бежать надо. Ещё, чего доброго, поздно будет и неприлично заскочить к Ольге.

Глава 9

ВЕЧЕРНИЕ БЕСЕДЫ САМОВАРОВА

«Как ей об этом сказать? Можно всё испортить, и тогда окошко совсем захлопнется», — мучительно соображал Самоваров, сидя в Ольгином кабинете, вернее, в кабинете всего её семейства, потому что камни и топорщившиеся веером кристаллы специалиста по минералогии больше всего бросались здесь в глаза. Полстола занимал какой-то бурый булыжник. Деликатность и неподготовленность визита вынудила Самоварова промычать нечто нечленораздельное о цели своего появления. Пришлось даже согласиться съесть тарелку макарон с дежурной лепёшкой глазуньи. Ольга, вопреки своей наружности, была совсем не кулинарка. Можно было со стороны подумать, что он просто проголодался и зашёл к не очень знакомым людям подкормиться. Страдая теперь от неловкости, он сидел в минерало-искусствоведческом кабинете (книг тут больше было всё-таки по искусству), смущённо ощупывал бурый валун на столе и наблюдал в открытую дверь шарканье, мельканье, шум и голоса чужого семейного вечера. Наконец Ольга вплыла в кабинет и уселась поговорить. Дома она ещё больше походила на кустодиевскую купчиху, потому что носила синий атласный халат (или халат был сшит, чтобы его обладательница походила на купчиху?). Ей явно было интересно, зачем Самоваров явился — он не ходил просто так в гости. К ней, во всяком случае.

— Знаешь, Ольга Иннокентьевна, — начал он, — я был сегодня у Лукирич. Она на чай меня пригласила.

— А, перебиваешь мою монополию! — в шутку, но ядовито вскрикнула Ольга. — Или к самовару какому приглядываешься?

— Ни то ни другое. Собственно, это к картинам и самоварам не имеет прямого отношения.

— Жаль! Жаль! — облегчённо вздохнула Ольга. — А то бы помог вытянуть из старухи архив. Или кружку Пикассо. Хитрая она, хотя деткой прикидывается. И мужчин до сих пор предпочитает дамам. Ты б, как агент музея, мог преуспеть…

— Не думаю, — скромно возразил Самоваров. — Бывают мужчины и показистее. Но я тоже имел счастье прослушать, как Лукирич болел тифом и как его женили.

— А! Ада Шлиппе! — понимающе кивнула Ольга. — Это, конечно, колоритная была фигура. Дитя времени.

— Что, в самом деле такая неотразимая? — Самоваров вспомнил на картинах Лукирича чудовищные кубистические тела.

— Пожалуй. Я сейчас о Лукириче монографию пишу, пришлось кое-что уточнять и узнавать — в самом деле редкая была девица. И не в красоте даже дело. Шалая просто. При этом генеральская дочка. Да вот полюбуйся, как на твой вкус?

Ольга порылась в каких-то папках и вытащила отсканированные со старых фотографий изображения Ариадны Карловны в акробатически-вычурных позах. Должно быть, это были те мимические картины, которым она обучала пролетарских детей. Одета была супруга Лукирича не иначе как в знаменитый хитон — некое сборчатое одеяние с высокой талией. Хитон в смысле откровенности не шёл ни в какое сравнение с теперешними одеждами смелых девушек, но позволял всё-таки предположить хорошее крепкое сложение. Хороши были и распущенные волосы, и страстный низкий лоб, и крупные босые ступни.

— Представь теперь, что эта вот особа в восемнадцатом году украшала собою демонстрацию «Долой стыд!», — сообщила Ольга.

Демонстрация допотопных нудистов была легендой Нетска. Никаких документальных свидетельств о ней не сохранилось, но легенда жила. Теперь выходило, что это пакостное дело затеяла Ада Шлиппе со своей прыщавой армией? То-то было зрелище!

— Они прошли от Купеческого собрания до Банковского моста, — продолжала Ольга, — где из сопровождавшей их толпы зевак выделилась вдова дьякона Краснопевцева и стала бросать в демонстрирующихся конские лепёшки.

«А далеко-таки они дошли! И всё потому, что роскошная Ада Шлиппе возглавляла дело. На неё хоть можно было поглазеть», — подумал Самоваров.

Ольга вздохнула:

— Думаю, беднягу Лукирича она заездила. А уж потом-то…

— Пундырев тоже, говорят, отдал ей дань, — рулил к интересующей его теме Самоваров.

— Да, есть его работа «Пробуждающаяся Европа», ты же видел в экспозиции. Европа — это Ада в своём хитоне. Есть маленький тонированный гипс, этюд, так там и хитона нет. По воспоминаниям современников, Лукирич посоветовал одеть Европу, чтобы подчеркнуть экспрессию движения. Пундырев безоговорочно принимал советы учителя.

— А вот работа Пундырева же — «Ленин и рабы»… — рубил теперь сплеча Самоваров. — Ты слышала что-нибудь о ценностях, спрятанных в неё при отливке?

— Да, конечно… — ровно начала Ольга и вдруг осеклась, даже зрачки в её кустодиевских глазах дрогнули, зевнули чернотой и снова сжались в точку. — Ты думаешь, что…

— А ты по-другому думаешь?