Таможня дает добро - Воронин Андрей Николаевич

— Ну как, Муму, сделаем?

— Что?

Сергей не сразу понял. Пантелеич покачал головой, мол, какой недогадливый. Затем воровато огляделся, полез во внутренний карман ватовки и достал полбутылки водки. Горлышко было заткнуто бумажной пробкой. С этой же бутылкой он приходил и вчера, но тогда она была полной. Помногу Пантелеич никогда не пил и очень гордился тем, что умеет оставлять спиртное на завтра, а не выпивает все, что есть в наличии.

— Сделаем, Муму, понемногу?

— Можно и выпить, — согласился Дорогин.

— Ты первый.

Старик из кармана достал складной стаканчик, самодельный, любимый. Он дорожил им так же, как старыми наручными часами марки «Победа». Стаканчик и в самом деле был замечательный, сделанный сыном Пантелеича на военном заводе. Состоял он из трех колец, выточенных из болванки нержавеющей стали. Но исключительность стаканчика заключалась не только в материале, а в пропорциях его деталей. Если стакан раскладывали во всю высоту, на три кольца, то в него можно было трижды разлить пол–литровую бутылку без остатка, и все три порции выходили одинаковыми.

Если же бутылку предстояло разливать на четырех, то стакан составляли из двух колец, и тогда в него входило ровно сто двадцать пять граммов. Третье, последнее кольцо, предназначалось для деления бутылки на пять человек. Сам же стаканчик прятался в полированном металлическом футляре, очень похожем на старомодную пудреницу или табакерку.

— Держи, Муму, — старик двумя пальцами выдернул чуть подмокшую пробку из горлышка.

— Пантелеич, зачем здесь, за сараем пить? Без закуски, без ничего… Пошли в дом, сядем в гостиной или кухне, разольем, мяса нарежем.

— Не могу я так, — признался Пантелеич.

— Почему?

— Тамара в доме.

— Она злиться не будет, я же ее хорошо знаю.

-— Нет, — убежденно произнес старик, — в доме пьют только по праздникам, и то по большим. А если просто так, оттого, что хорошо на душе, дома пить нельзя. Я такого себе никогда не позволяю. Моя старуха мне тоже слова не скажет, если я бутылку достану, себе налью или друга приведу, но так посмотрит, что водка колом в горле станет. Ты уж извини меня, Муму, но в дом я идти не могу. Нету сегодня такого праздника, чтобы при женщине пить.

— Странные у тебя, Пантелеич, комплексы.

— Чего? — недопонял старик.

— Заморочки, — подыскал нужное слово Дорогин. — Ну вроде того, как с левой ноги не вставать, одежду, вывернутую наизнанку, не надевать, в огонь не плевать, след черной кошки не переступать.

— Не знаю, странные они или нет, но живу, свои заморочки соблюдая, и ничего плохого со мной еще не случилось.

Вновь спорить с Пантелеичем было бесполезно. Как ни пытался Дорогин припомнить, никакого большого праздника в ближайшем обозримом будущем не просматривалось. Можно было, конечно, соврать, что у него день рождения, но не хотелось обманывать доверчивого Пантелеича.

Сергей взял в руки стаканчик, поднял его на два кольца.

— Лей, Пантелеич.

Водка была немного теплой, согрелась на солнце, пока ватовка лежала на верстаке, и поэтому пахла довольно резко.

— А насчет закуси не беспокойся, — старик полез в карман и вытащил завернутые в газету ломти хлеба, переложенные такими же толстыми кусками сала, Сало было старым, еще осенним, толстым, с широкими прослойками темно–красного мяса. И хоть все делалось не по правилам хорошего тона, но существовал свой этикет и тут, не менее строгий, чем за обеденными столами в лучших домах, где возле каждой тарелки кладут четыре вида вилок и ножей. Например, нельзя было оставлять в стаканчике недопитую водку или снимать с хлеба кусок сала — следовало есть деревенский бутерброд только целиком.

Пока Дорогин жевал жестковатую шкурку от сала, Пантелеич старательно спрятал пустую бутылку за поленницей дров, как это делал у себя дома, а бумажную пробку сунул в карман. После выпитого полагалось покурить и можно было откланиваться — день прожит не зря.

Рискуя поджечь брови, Пантелеич прикурил остаток сигареты от спички, раза три затянулся и, скатав окурок в шарик, бросил его в малиновые кусты.

— Все, Муму, пойду я домой. Дел весной хватает. Еще огород вскопать предстоит, сама моя старуха с этим не справится.

Глава 5

«Счастливый человек, — думал Дорогин, глядя на Пантелеича, который, налегая на педали старого велосипеда, медленно полз в гору. В холщовой сумке позвякивали банки с молоком и сметаной. — Он поступает правильно, даже не задумываясь, словно в крови у него заложен правильный код. Все у него четко распределено по полочкам, где плохое лежит, а Где — хорошее. Он знает, куда можно в этой жизни входить, а куда не стоит. А все потому, что он знает, где его место, потому так спокоен и естественен. Я же потерял свое место в жизни, потому и мечусь. Я не знаю, в том ли доме живу, та ли женщина рядом со мной, те ли слова говорю и то ли думаю, что надо. А кому надо? — усмехнулся Дорогин. — Мне? Тамаре или Пантелеичу? Я выпал из жизни, вот почему и не могу понять, что мне надо.»

Он обернулся, посмотрел на огромный дом. И понял, что тот ему нравится, он не чужой ему. Хотя если бы он сам строил, то построил бы другой. Но все равно, дом покойного доктора Рычагова не казался ему чужим. И Сергей попытался понять, почему так происходит.

«Воспоминания — вот в чем дело. Мне есть что вспомнить, то, что связано с ним. Если есть воспоминания, значит, была и жизнь. Возможно, и не такая, как мне хотелось бы, но неплохая. И главное, честная. Я никого не предал, никому из хороших людей не причинил зла и боли, а это, наверное, главное, это то, о чем можно мечтать.»

Лужайка от самых ворот до крыльца зеленела так, как, наверное, зеленела трава в Эдемском саду в последний день сотворения мира. Поодаль от мощеной диким камнем дорожки возвышались две яблони.

«Деревья, познание добра и зла, — усмехнулся Дорогин. — Тут, в этом доме я познал и добро, и зло. Мог стать негодяем, а мог и порядочным человеком. Кем я стал — не мне судить, пусть судят другие. Себе даже самый страшный убийца всегда найдет оправдание, придумает объяснение своим поступкам».

И он понял, что сейчас ему больше не хочется никого видеть, нужно побыть наедине с самим собой.

В доме качнулась занавеска, из‑за нее выглянула Тамара. Дорогин махнул ей рукой, она махнула в ответ. Два простых естественных жеста, но за ними стояло все то, что пережили вместе мужчина и женщина. Не махнешь же рукой незнакомбму человеку, надеясь получить ответ?

Сергей шагнул за калитку и плотно прикрыл ее за собой. Он шагал по тропинке, по обочине гравийной дороги. Выбрался на шоссе. Машины проносились, обдавая его резкими порывами ветра. Он не останавливался, не прибавлял шагу, шел спокойно и никуда не спешил. Остановись, взмахни рукой, может, кто‑нибудь и остановится.

Автомобиль умчит за пару часов туда, куда не зайдешь за день. Но что толку, от себя не уедешь, не убежишь, все твое останется с тобой — люди, которых знал, воспоминания. И пусть дом сгорит или не сдвинется с места ни на миллиметр, но он останется в душе, что так, что этак. Что бы ни случилось, ты вспомнишь происшедшее в нем, и люди, те, кто дорог тебе, останутся в твоих воспоминаниях. И неважно, живы они сейчас или нет.

Солнце, все еще теплое, уже клонилось к закату. И чем ближе раскаленный огненный шар приближался к верхушкам деревьев, тем темнее, зловещее становился и сам свет. Из золотого он превратился в розовый, затем в пурпурный, пурпур перешел в красный. Солнце отразилось в серебристых облаках.

Дорогину захотелось бежать, успеть нырнуть под надвигающиеся длинные тени елей, захотелось догнать убегающее за горизонт солнце.

«Никогда не пытайся делать то, что сделать невозможно», — подумал о себе Дорогин.

И эта мысль, в общем‑то, безысходная, как ни странно, принесла успокоение.

«Иногда бывает полезно понять, что есть в мире вещи недоступные, есть то, что тебе не по зубам. Невозможно заработать все деньги в мире, невозможно сделать так, чтобы все женщины тебя любили. Невозможно, да и незачем, ведь всегда найдутся более удачливые, чем ты, люди. Но более удачливые в чем‑то одном. Не спеши завидовать им, разберись, и ты найдешь что‑то другое, в чем больше повезло тебе.»