Искуситель - Михаил Загоскин

Я был человек нечиновный, но не жалел денег и потому на пятый день поутру переменил в последний раз лошадей в двадцати двух верстах от Москвы. Садясь в мою повозку, я с ужасом посмотрел на тройку чахлых, измученных кляч, на которых должен был ехать последнюю станцию.

– Что это за лошади? – сказал я. – Да мы на них и в сутки не доедем.

– Доедем, сударь! – отвечал ямщик, садясь на козлы.

– Нет, брат! – заметил мой Егор. – Разве дойдем. Эк коренная-то у тебя, хоть сейчас на живодерню.

– Эй вы, соколики! – гаркнул ямщик, не обращая внимания на обидное замечание Егора.

Соколики захлопали ушами, как легавые собаки, рванулись вперед и стали.

– Ну вот, не говорил ли я! – вскричал Егор. – Ах ты горе– ямщик, капусту бы тебе возить!

– Да вот постойте! – сказал ямщик. – Только бы с места-то взяли, а там разойдутся, лошади битые!

– Не бойтесь, пойдут! – прервал ямской староста, мужик с рыжею бородою и косыми глазами. – Кони знатные! – продолжал он с такою анафемскою улыбкою, что все другие ямщики лопнули со смеху. – Эх, барин, дайте-ка парню на водку, так даром что они на взгляд одры, а уж он вас потешит.

– Пять рублей на водку! – закричал я. – Только поставь меня через два часа в Москву.

– Слышишь, Ванька! – сказал староста. – Вишь барин-то какой. Ну, смотри же – прокати!

Ванька выхватил из-за пояса кнут и начал им работать с таким усердием, что три лошадиные остова, после минутного размышления, решились двинуться вперед и побежали рысью. Мы проехали довольно скоро первые десять верст, до Москвы оставалось только двенадцать, и хотя лошади все еще бежали рысцою, но я видел уже и сердце мое замирало от ужаса, я видел, что скоро наступит роковая минута, в которую ямщик отмотает себе вовсе правую руку, спадет с голоса и мы остановимся полдничать на большой дороге. Вот пришла небольшая горка, я был уверен, что если лошади остановятся на полугорке, то уже ничто в мире не заставит их двинуться с места, и потому вылез из повозки и пошел пешком. Москвы еще не было видно, но в полуверсте от большой дороги возвышался красивый господский дом, окруженный обширными садами. Я остановился, чтоб полюбоваться его живописным местоположением, вдруг из ближайшей рощи выехали верховые. Тот, который ехал впереди, возбудил в высочайшей степени мое любопытство. «Как странно сидит на лошади этот господин, – подумал я. – Ах, батюшки!.. Что это? Да это, никак, женщина?» Через несколько минут я мог увериться, что бойкий кавалерист в круглой шляпе и полумужском наряде была точно прекрасная женщина лет двадцати. Как теперь гляжу на ее черный бархатный спенсер[46], украшенный золотыми шнурками, как гусарский доломан. У нас в провинции я и не слыхивал о дамских седлах, на которых сидят боком[47], следовательно, весьма было естественно, что смотрел с большим любопытством и даже удивлением на эту амазонку. Когда она, переезжая через дорогу, поравнялась со мною, то взоры ее встретились с моими, и я прочел в них какое-то удивление, на мой вежливый поклон прекрасная наездница кивнула головою, вся вспыхнула, поехала тише и, до тех пор, пока не скрылась за густым березовым лесом, беспрестанно оглядывалась назад. Я все это заметил, хотя решительно не понимал, чем мог обратить на себя ее внимание. «Ах, как она хороша! – прошептал я невольно. – Вот глаза!.. Жаль только, что черные, мне кажется, если б они были голубые… Да нет, нет!.. У Машеньки глаза несравненно лучше!.. Что это она на меня так часто поглядывает?.. Верно, в моем дорожном платье есть что-нибудь странное, смешное… Ну, точно, она заметила, что я провинциал!» Теперь вы можете судить, до какой степени я был обескуражен, мне даже и в голову не пришло то, о чем я имел уже честь намекать вам, любезные читатели, а именно, что смолоду я был очень хорош собою, высок и строен как Аполлон Бельведерский… Да не смейтесь! Про покойников можно говорить, не краснея, правду, а моя красота и молодечество давным-давно скончались.

Мы проехали или, лучше сказать, протащились еще верст восемь, нетерпение мое возрастало с каждым шагом усталых лошадей, которые хотя медленно, а все-таки подавались вперед.

– Да где же Москва? – спросил я наконец ямщика.

– Близехонько, сударь!

– Так что ж ее не видно?

– Да уж дорога такая, барин, вот по Смоленской, так мы бы уж давно поклонились матушке Москве, золотым маковкам: за семь верст вся как на ладоньке.

– А это что за лес такой? – спросил я, – Вот направо– то? Зачем он обнесен забором?

– Это зверинец, сударь!

– Зверинец!.. «Столичный зверинец! – подумал я. – О, да тут уж, верно, должны быть все дикие звери – и львы, и тигры, и барсы, а может быть и слоны!..» А что, братец! – продолжал я, – чай, этот зверинец очень велик?

– Да, сударь! Не скоро кругом объедешь.

– И много в нем зверей?

– Вестимо дело, как не быть? Лес заповедный.

– А какие же в нем звери?

– Да мало ли каких? Вот и зайцев много.

– Как! Только зайцы?

– А бог весть! Говорят, есть и лисицы, только навряд!

– Зайцы, лисицы!.. Боже мой, какое разочарование.

Вот наконец этот длинный зверинец без зверей остался у нас позади. Холмистые окрестности дороги, по которой мы ехали, продолжали заслонять от нас Москву, изредка проглядывали кое-где кровли домов, высокие колокольни приходских церквей, потом все исчезло снова, и голубые небеса сливались по-прежнему с густыми рощами, которые, не знаю теперь, а лет сорок тому назад, как зеленым лавровым венком, опоясывали всю нашу древнюю столицу. Мы проехали еще с полверсты, вдали забелелась церковь святого Сергия, гораздо ближе поднялась перед нами красная колокольня Андроньевского монастыря, направо от дороги выглянул из-за рощи Головинский дворец, одно из тех великолепных зданий, которыми вправе гордиться наше отечество, налево показалось старообрядное кладбище, слобода, несколько отдельных домов, и вдруг беспредельная Москва всплыла и обрисовалась на обширном горизонте. Вот она – Москва белокаменная, вот она – родная мать и кормилица всей святой Руси! Колыбель православных царей русских, родина великого Петра, престольный град единодержавия, источника всей славы и могущества России. Вот он, этот живущий собственной своей жизнью, самобытный город, столько разрушенный до основания и всегда возникавший из пепла в новой красе и в новой славе нашей родины! Мой ямщик снял шляпу и набожно перекрестился: я невольно последовал его примеру.

– Вот, сударь! – сказал он, указывая на группу церквей и башен, которые подымались вдали из средины бесчисленных кровель. – Вон, сударь, Кремль, Иван Великий, святые соборы, терема царские!..

Правду сказал Пушкин:

Москва… Как много в этом звукеДля сердца русского слилось!..

Да, Москва, Кремль, Иван Великий – волшебные слова! Как сильно потрясают они душу каждого русского… Каждого?.. Полно, так ли? О, без всякого сомнения, ведь я называю русским не того только, кто носит русское имя, родился в России и по ее милости имеет хлеб насущный, – нет! Для этого необходимо еще небольшое условие… «У меня очень много родственников, – сказал однажды приятель мой Зарецкий, – да не все они мои родные. Тот мне вовсе чужой, кто зовет меня роднёю потому только, что носит одну со мною фамилию, а кто истинно меня любит, тому не нужно быть моим однофамильцем: я и без этого готов назвать его родным братом».

Я не долго мог любоваться великолепной панорамой Москвы, вместе с приближением к заставе она спряталась опять за домами некрасивого предместья. Измученные лошади давно уже тащились шагом, а я шел пешком подле моей повозки, почти у самого въезда в Новую деревню, слободу, идущую от Рогожской заставы, я поравнялся с человеком пожилых лет, в сером опрятном сюртуке и круглой шляпе с большими полями. Опираясь на трость и волоча с усилием правую ногу, он едва подвигался вперед.

– Вы, кажется, с трудом идете? – сказал я, подойдя к этому господину.

– Да, батюшка! – отвечал он, приподнимая вежливо свою шляпу. – Вот четверть часа назад я шел почти так же бодро, как вы.

– Что ж с вами случилось?

– Сам виноват: хотел перепрыгнуть через канаву, оступился и теперь вовсе не могу стать на правую ногу.

– Вы, может быть, ее вывихнули?

– Авось нет, батюшка, а кажется, жилу потянул.

– Как же вы дойдете до дому?

– Дотащусь как-нибудь. Я живу близехонько отсюда, в Рогожской, против самого Андроньевского монастыря.

– Да не угодно ли, я вас подвезу.

– Сделайте милость, батюшка! Уж в самом деле, не повредил ли я ноги: что-то больно расходилась!

При помощи Егора и моей старик сел в повозку, я поместился подле него.

– Дай бог вам здоровья! – сказал он. – Вот теперь мне как будто бы полегче, а если бы пришлось тащиться до дому пешком, так я очень бы натрудил больную ногу, и как мне пришло в голову, что я могу еще прыгать? Пора бы, кажется, перестать резвиться: седьмой десяток доживаю.