Гроза двенадцатого года (сборник) - Даниил Мордовцев

«Едино стадо и един пастырь», — думается ему.

И Александр глядит на роковые буквы на фронтонах. «Да, N больше, положительно бвльше А… неужели это апокалипсическое существо?»

Вот близко-близко плот с павильонами, фронтонами и буквами…

Наполеон сделал какое-то едва заметное движение, и его барка полсекундой раньше стукнулась о край плотов. Полсекундой раньше, чем Александр, он ступил ногой на паром и сделал два шага навстречу Александру.

Ворона, все время сидевшая на одном из фронтонов, над буквою А, снялась и полетела.

— Полетила-нолетила! — как-то радостно крикнул Заступенко.

— Кто полетел?

— Ворона…

— Ну, что ж! А ты, хохол, видно, все ворон считаешь? — сострил казак.

— Ни, вона полетила онкуда, до их… Буде им лихо… У Хранцию полетила…

— А тебе жаль, хохол, что она тебе не в рот влетела?

— Молчи, гостропузый! вона боялась, що ты ии вкра-дешь…

И Наполеон, и Александр вошли в павильон разом, нога в ногу, боясь, чтоб, кто-нибудь ни пол-линии, ни полноздри, как лошади на скачках, не опередил один другого… Но что они говорили между собой в павильоне, говорили с глазу на глаз, в течение двух часов, этого ни историки, ни романисты не знают.

Оставим на время поля битвы и кровавые картины смерти, при виде которых болью и горечью закипает сердце, смущается разум, падает, словно барометр перед, бурей, вера в прогресс человечества, а грядущее торжество добра и правды над злом и ложью, творческой силы духа над силою разрушительною. Дальше от этого, дыму ужасного, от этого хохота пушек, безжалостно смеющихся над глупостью людскою! Дальше от этого стона умирающих, которые взывают к будущим поколениям, к поколениям мира и братской любви! Дальше! дальше!..

С полей битв, от убивающих друг друга людей, хочется перенестись… к детям. Они еще не научились убивать.

Перед нами живой цветник. Это и есть дети, в теплый июньский вечер высыпавшие на гладкую, усыпанную песком площадку Елагина острова, на той. его оконечности, которая обращена ко взморью и называется ари- стократическим пуэнтом. Чем-то оживлены эти. смеющиеся, раскрасневшиеся, миловидные личики мальчиков и девочек от пяти до десяти и более лет. Музыкально звучат в воздухе веселые возгласы, звонкий смех, задушевное лепетанье… Да, здесь еще нет веянья смерти — дети играют.

Кудрявый, черноголовый мальчик лет восьми, с типом арапчонка, взобравшись на скамейку, декламирует:

Стрекочущу кузнецу В зленеы блате сущу, Я дошку червецу По злакам полаущу…

Дружный взрыв детского хохота покрывает эту декламацию. Иные хлопают в ладоши и кричат: «Браво! браво, Пушкин!»

Арапчонок, поклонившись публике, продолжает:

Журавель летящ во грах, Скачущ через ногу, Забываючи все страхи, Урчит хвалу Богу.

— Браво! браво! брависсимо! бис! — звенят детские голоса. Арапчонок с комическим пафосом продолжает:

Элефанты и леопты, И лесные сраки, И орлы, оставя мопты, Улиияют браки…

— Ах, бесстыдник барин! вот я ужо мамашеньке скажу, — протестует нянюшка арапчонка, бросившая вязагь чулок и подошедшая к шалуну. — Что это вы неподобное говорите, барин!

— Молчи, няня, не мешай! Это Третьяковский, наш великий, пиита, — защищается арапчонок и продолжает декламировать:

О, колико се любезно, Превыспренно взрачно, Нарочито преполезно И сугубо смачно!

И, соскочив со скамейки, он обхватывает сзади негодующую нянюшку, преспокойно усевшуюся под деревом, перегибается через ее плечо и целует ворчунью.

— Вот так сугубо смачно! — хохочет шалун. Нянюшка размягчается, но все еще не может простить озорнику.

— Посмотри, — говорит она, — как умненько держит себя Вигельмушка…

— Ай! аи! Вигельмушка! Вигельмушка! да такого, няия, и имени нет…

— Да как же по-вашему-то? Я и не выговорю… Вя-гельмушка Кухинбеков.

Арапчонок еще пуще смеется. Смеется и тот, которого старушка называет Кухинбековым.

— Кюхельбекер моя фамилия, нянюшка, — говорит он, мальчик лет Пушкина или немного старше, такой беленький и примазанный немчик в синей курточке.

— Эх, няня! да Кюхельбекер и шалить не умеет! — смеется неугомонный арапчонок. — Он немчура, ливерная колбаска..-…

— А ты — арап, — возражает обиженный Вильгель-мушка Кюхельбекер.

— Ну, перестаньте ссориться, дети, — останавливает их нянюшка. — Перестаньте, барин.

— Да разве он смеет со мной ссориться? Ведь я — сам Наполеон… я всех расколочу, — буянит арапчонок, становясь в вызывающую позу.

— А я сам Суворов, — отзывается на это мальчик лет одиннадцати-двенадцати, в зеленой курточке с светлыми пуговицами. — Я тебя, французский петух, в пух разобью.

— Ну-ка, попробуй, Грибоед! — горячится арапчонок, подступая к большому мальчику. — Попробуй и съешь гриб.

Задетый за живое Грибоедов — так звали двенадцатилетнего мальчика — хочет схватить Пушкина за курточку, но тот ловко увертывается, словно угорь, и когда противник погнался за ним, он сделал отчаянный прыжок, потом, показывая вид, что поддается своему преследователю, неожиданно подставил ему ногу, и Грибоедов растянулся.

Прследовал дружный хохот. Больше всех смеялись девочки, которые играли несколько в стороне, порхая словно бабочки.

— Ах, какой разбойник этот Саша Пушкин! — заметила одна из них, белокуренькая девочка почти одних лет с Пушкиным, в белом платьице с голубыми лентами.

— Еще бы, Лизута, — отвечала другая девочка, кругленькая, завитая барашком брюнеточка, по-видимому, ее приятельница, не отходившая от Лизуты ни на шаг. — Он совсем дикий мальчик — ведь у него папа был негр.

— Не папа, а дедушка…

Первая из этих девочек была Лиза, дочь Сперанского, входившего в то время в великую милость у императора Александра Павловича. Курчавая брюнеточка была ее воспитанница, Сонюшка Вейкард, мать которой пользовалась большим расположением Сперанского и была как бы второй матерью Лизы, в раннем детстве лишившейся родной матери — англичанки, урожденной мисс Стивене.

Маленький Пушкин, догадавшись по глазам девочек, что они не одобряют его проказ, тотчас же сделал им гримасу и, повернувшись на одной ножке, запел речитативом:

Хоть папа Сперанской И любимец царской, Все же у Сперанской, Одетой по-барски, Облик семинарской…

Будущий поэт уже и в детстве часто прибегал к сатире — к бичу, которого впоследствии не выносил ни один из его противников…

Этот злой эксиром услыхали другие дезочки и засмеялись… «У любимицы царской — облик семинарской», — не без злорадства повторяла одна из них, маленькая княжна Полина Щербатова. Все это были дети петербургской и отчасти московской аристократии — княжны Щербатова, Гагарина, Долгорукая, Лопухина, будущие красавицы и львицы.

— Ах, как смешно! «У Лизы Сперанской — облик семинарской…»

Все эти дети аристократов слыхали часто от своих родителей, что Сперанский всем им перешел дорогу, у всех отбил царя, и потому привыкли к эпитетам насчет Сперанского — «семинарист», «попович», «звонарь», «кутейник», «выскочка», «сорвался с колокольни» и т. п.

Лиза не могла вынести насмешки и заплакала, хотя старалась скрыть и слезы, и смущение. Зато Сонюшка, вспыхнув вся, подбежала к озорнику Пушкину и дрожащим от волнения голосом сказала:

— Вы гадкий мальчишка… Я не знаю, как с вами играют благородные мальчики… Вы негр, сын раба, у вас рабская кровь… фуй!

Девочка вся раскраснелась от негодования. Пушкин, как ни был дерзок и находчив, не нашелся сразу, что отвечать, особенно когда другие девочки начали шептаться между собою, но так, что Пушкину слышно было: «Негр… негр… рабская кровь…»

— Все же я не сын звонаря, — защищался он. — Я не с колокольни…

— Хуже, — заметил ему обиженный им Грибоедов: — ты из зверинца… твой дедушка съел твою бабушку…

— Молчи, Грибоед!

— Молчи, людоед!

— Саша Вельтман приехал! — кричит маленькая княжна Щербатова. — Он у нас будет водовозом…

— А вон и Вася Каратыгин идет с своей мамой, — лепечут другие дети…

Пушкин, Грибоедов, Кюхельбекер, Вельтман{19}, Каратыгин{20} — все эта дети, играющие в — Наполеона, ловящие бабочек на Елагином острову, дети, которых имена впоследствии прогремят по всей России… А теперь они играют, заводят детские ссоры, декламируют «стрекочуща кузнеца» и «ядовита червеца…». Но и до их детского слуха часто доносится имя Наполеона, оно в воздухе носится, им насыщена атмосфера…

Лиза, огорченная выходкой дерзкого арапчонка, отделяется от группы играющих детей и подходит к большим.

На скамейке, к которой она подошла, сидят двое мужчин: ветхий старик с седыми волосами и отвисшей нижней губой, и молодой, тридцати пятн-четырех лет, человек с добрым, худым лицом и короткими задумчивыми глазами. Некогда массивное тело старика казалось ныне осунувшимся, дряблым, как и все лицо его, изборожденное морщинами, представляло развалины чего-то сильного, энергического. Огонь глаз потух и только по временам вспыхивал из-за слезящихся старческою слезою век. Седые пряди как-то безжизненно, словно волосы с мертвой головы, падали на шею с затылка и на виски. Губы старика двигались, словно беззубый рот его постоянно жевал.