Свет женщины - Ромен Гари

Она подождала немного, слушая ночь, потом спросила:

- Господи, но что же вы собираетесь делать со всем этим?

Я опустил глаза, чтобы сдержаться. Я буду жить до глубокой старости, чтобы хранить память о тебе. У меня будет родина, будет земля, источник, сад и дом: отблеск женщины. Покачивание бедер, развевающиеся локоны, морщинки - штрихи нашего совместного творчества; я буду звать, откуда я. У меня всегда будет родина в лице женщины, и если мое придется оказаться в одиночестве, то только как часовому на посту в ожидании смены караула. Все, что я потерял, возвращается ко мне смыслом жизни. Нетронутое, невредимое, нетленное... Отблеск женщины. Я прекрасно видел, что ты все еще сопротивлялась, ты пыталась слушать меня: так слушают, чтобы признать закомый голос, родное дыхание; и в какой-то момент, специально чтобы отдалить меня, с той насмешкой, что всегда придает нам сил, ты в бессильной ярости включила кассету, и мой голос заглушили потоки музыки, уже мертвые, записанные. Помню еще какие-то улицы; ты плакала от досады, сердясь сама на себя за то, что отступала перед верой этого одержимого у твоих ног; потом: мы у тебя, и ты, упав в мои объятья, у меня на груди нашла наконец то место, не тронутое несчастьем, где ничто нам не страшно; а я, на ком: лежал этот тяжкий груз ответственности, я понял, что мы спасены. "Не ищи легких путей, Мишель, не отказывайся от любви, используя меня как оправдание: смерть - прожорливая тварь, я не хочу ее прикармливать. Я ухожу, но я хочу остаться женщиной". И когда ты, Лидия, шепнула мне, без тени упрека: "Никогда ведь не будет никого другого, только она", я понял, что твое сердце уже полно нежности к той, которую я тебе доверил. Мы возвращались; конец скитаниям, покой тихой гавани. Это был конец травли, как будто мы достигли того пристанища, земли обетованной, где было все, что у нас украли. Даже если речь не шла уже ни о тебе, ни обо мне, но о борьбе за честь, если мы превратились в одно воспоминание, все же за этим стояла победа человека. Не знаю, то ли это шепот моего дыхания, то ли голос старого рассказчика у меня в груди... Пусть вокруг темно, но небезнадежно: свет будет еще прекраснее в этой мрачной шкатулке.

- Когда Янник объявила мне день и час, мы были на озере Эйр, в местечке Иманс, - не думал, что вспомню эти названия, память часто загромождается всякого рода мелкими подробностями. Она заговорила о тебе так весело и с такой дружеской теплотой, что впервые за эти последние месяцы перед нами как будто забрезжила надежда. "Моя неизвестная сестра, я хочу, чтобы ты рассказал ей, как сильно она мне нужна. Я хотела бы повстречаться с ней, улыбнуться, обнять. Одна беда: мы слишком... зависим от биологии, а наша жизнь, она как флакон с этикеткой: "Перед употреблением взболтать". Есть молчаливая слабость, без упрека, но под этим всегда понималось: борьба. Может быть, я ужасная эгоистка, но почему ты не хочешь, чтобы я продолжала жить и быть счастливой, когда меня уже не будет здесь? Я прошу тебя не превращать память обо мне в ревностно охраняемую кубышку своих воспоминаний. Я хочу, чтобы ты расточал меня, чтобы подарил меня другой. Только так я буду спасена, только так останусь женщиной. Когда я буду засыпать, то постараюсь увидеть ее, представить, какая я буду теперь, сколько мне будет лет, как я буду одеваться и какого цвета на этот раз будут мои глаза..."

Она зажгла свет. Усталое лицо, мягкие морщинки - эти следы того, что мы прожили вместе, находясь далеко друг от друга, дарили нам двадцать лет общей жизни. Взгляд, изгиб плеч, беспорядок седых завитков, легко уязвимая наивность в линии губ - все это слилось в одно смятение, тревогу, дрожь...

- Вы из тех французов, которых уже давно нет: строителей соборов... Я понятия не имею о "завтра", Мишель. У меня нет такой привычки к роскоши. Я вся из маленьких "сегодня". Это старая добрая битва, знаю: мужчина, женщина, супружеский союз, во имя и против всего, но у меня нет никакого желания покрыться пылью истории. Я хотела увидеть наши лица, темнота, сами знаете, слишком обманчива. Вы лежали там, рядом со мной, среди изломанных мечей и пробитых щитов, а... я? Зачем я на этом поле брани?

- У меня еще годы жизни впереди, я могу подарить их вам.

- Не надо, я не хочу вашей жизни. Ни за что на свете. Мне и своей достаточно. Вам удалось нечто замечательное: вы взяли у Бога что могли и отдали все это любви. Это слишком возвышенно для меня. Слишком, для женщины, которая работает. Посмотрите на меня хорошенько, старина. На мне ведь живого места не осталось. Я не пойду в крестовый поход, чтобы освобождать могилу супружеского союза. Раньше по крайней мере мужчины одни отправлялись в Святую землю. Я хочу быть счастливой сама по себе. Я не желаю бороться за счастье всего рода человеческого. Вообразите, я даже не умею летать. У меня нет крыльев. Я представляю из себя такую малость и прошу еще меньше. Немного нежности, мягкости, ласки, которую подхватит ведер и унесет с собой - почему нет, отчего и ветер тоже не может быть счастлив?

- Это ваш способ сказать мне, что вы очень требовательны...

- О да. Очень.

- Мы не станем сразу сворачивать горы. Не волнуйтесь, горы сами придут к нам. Если вы полагаете, что во мне проснулся сейчас рыцарский дух, то это ошибка. Я не говорю: "Я вас люблю". Я говорю: "Давайте попробуем". Совершенно незачем расшаркиваться с несчастьем. Я в этом уверен.

Она накинула пеньюар, закурила сигарету и стала ходить из угла в угол, нервно жестикулируя и этой резкостью выдавая ту обезоруживающую готовность ринуться в бой, которая присуща только им, безропотным.

- Прежде всего, речь идет о том, чтобы спасти женщину, так? Она вам сказала: "Сделай из меня Другую"? Но я не хочу помогать вам мусолить одни и те же воспоминания. Увольте. Я разучилась. Может, я больше не способна на это высшее прозрение, необходимое для того, чтобы продолжать борьбу, прозрение, которое называется ослепление. Не помню, кто сказал, что в жизни всякое достижение - лишь неудавшийся провал...

- Ларошфуко?

- Нет, не Ларошфуко.

- Оскар Уайльд?

- Нет, не он.

- Тогда лорд Байрон.

- Нет, и не Байрон.

- Послушайте, Лидия, я предложил вам самое лучшее. Ларошфуко, Уайльд, Байрон. Вершины. Со мной вы всегда на вершинах. Смейтесь, смейтесь, от этого становится светлее. И не говорите: "Я вас плохо знаю". Или, того лучше: "Я боюсь ошибиться". Вы же не станете просить меня не терять головы, когда у нас вдвое больше шансов против непонимания? Закройте глаза и смотрите на меня. Не всякая истина - дом родной. Часто случается, что там нет отопления и просто умираешь от холода. Небытие меня не интересует, и именно потому, что оно существует.

- Вы романтик?

- В том, что касается всякой дряни, да. Вовсе не обязательно отрицать реальность: достаточно просто не идти у нее на поводу. Если бы мы были менее счастливы, то есть не настолько, чтобы забыть о враге, мы бы вовремя заметили, что Янник больна, и, может быть, ее удалось бы спасти. Мы забыли, что счастье, как в пасти акулы, всегда окружено двумя рядами зубов. Находясь сначала вне поля видимости и вне подозрений, враг раскрыл себя, только когда насытился по самое горло. Настоящая гадина, порочная и злобно трусливая. Вы, помнится, говорили о сломанных мечах и пробитых щитах: верно, их всё пребывает. Мы еще слишком слабы. Но эта слабость, уязвимость, наша боязнь мимолетности жизни - не что иное, как сила души. Вы не могли не заметить, что слово "душа" незаметно вышло у нас из употребления. Мы предпочитаем не приближаться к столь высоким материям: сразу видишь свою ничтожность. Может быть, мы с вами смешны: два буйка пытаются поддержать друг друга, выталкивая один другого на поверхность; что ж, я согласен с честью носить этот клоунский наряд. Скажу больше: именно с плевков и кремовых тортов начало вырисовываться то, что почти уже можно назвать человеческим лицом... Мне не хотелось бы, чтобы вы хоть на мгновение усомнились в моей абсолютной верности той, которой больше нет: это не может умереть, и теперь ваша очередь...

В ее голосе, взгляде еще теплился дух противоречия. Я прекрасно понимал эти повышенные тона, эту безоружную агрессивность, бьющиеся крылья: она запаниковала, обнаружив, что еще способна верить.

- Не знаю, отдаете ли вы себе отчет в том, с каким безразличием ко мне, если не сказать, с какой жестокостью, вы торопитесь полюбить еще раз, причем другую, и что, глядя, как вы кинулись пересекать вплавь океан, хочется броситься в воду и помешать вам утопиться... Зыбкая почва, эти отчаявшиеся люди.

- И что?

- А то! Жаль, что я не играю на гитаре, Мишель, у нас бы получился отличный номер. Соня знакома с директором музыкальных театров, она наверняка смогла бы устроить нам прослушивание.

- Иронизируете, ваше право. Каждый отбивается как умеет. Но если однажды я перестану любить, это будет означать только то, что у меня больше нет легких. Сейчас вы здесь, сейчас здесь свет женщины, и несчастье перестает быть нормой жизни. Пять часов утра, там все кончено, камня на камне не осталось, то есть теперь нужно строить заново. После того как все было обращено в прах, наступает момент изначальной цельности, нетронутости. Я пою вам сейчас первобытный дикий гимн - это единственный способ выразить то, что было прожито. "Илиаду" называют эпопеей и восхищаются тысячами описанных в ней героических сражений. Гораздо труднее вызвать в памяти супружеские пары, мирно доживающие свой век; а между тем они-то и представляют собой наши самые прекрасные победы. Может быть, вы не поймете" как я любил, и продолжаю любить, другую женщину, и поэтому отвернетесь от меня. Вы скажете: "Хватит нам, женщинам, быть вечно отдающими матерями". Нет! Забудьте про эти скитающиеся и ищущие друг друга половинки. Я говорю вам о паре: в союзе двух сердец уже не разбираешь, кто земля, а кто солнце. Это существо другого порядка, другого пола, из других миров. Вы станете говорить мне о "независимости"; эта пресловутая "независимость" сепаратистов, раздельные уборные "М", "Ж", где мы запираемся, чтобы с нежностью отдаться себе, любимому. "Независимый" мужчина, "независимая" женщина, это шум издалека, с вечно одиноких ледяных полюсов, оттуда, где нет ничего, кроме собачьих упряжек, и где нужно благоговейно слушать и молчать: удел обездоленных. Сейчас вы меня покинете, но некоторые мгновения зацепятся в памяти. Эфемерность живет вспышками, и я не прошу счастья в долг. Я посмотрю на часы, встану, оденусь, поблагодарю вас: "Спасибо, что составили мне компанию, время пролетело так быстро, надеюсь, мой голос не слишком потревожил соседей"; вы сможете привести себя в порядок, причесаться; мы "обретем свое сознание", как говорят ясновидящие, ясновидящие - само слово звучит как кипящее масло в крови. Это так банально, так часто происходит на нашем блошином рынке, мы довольствуемся побрякушками; все у нас легковесно, как паутинки; любовь давно поистрепалась, все затаскано до дыр; мы хотим заглушить эхо, потому что оно повторяется, но чтобы заставить нас самих повторить что-нибудь, сперва потребовалось бы вырвать нам голосовые связки. Вы ничем на нее не похожи, именно этим вы и утверждаете ее постоянство.