Тихий гром. Книги первая и вторая - Петр Смычагин

— Ну, пес их дери, — вдруг заговорил молчавший до сих пор Андрей Гребенков, — пущай бы отобрали всю землю кругом заимки нашей, да хоть бы избушек не трогали. Не бог знает сколь они места занимают. Под ими-то землю не трогали бы, вражьи дети. Куда же мы теперь со стариками, с малыми ребятами?.. Ваших, лебедевских, тоже часто притесняют казаки, так они хоть живут не на ихней земле.

— Жадные, стало быть, казаки, волк их задави! — вклинился в разговор Виктор Иванович. — А вы куда-нибудь жаловались, писали?

— Батюшка ты наш, да как же не жалиться-то? И к атаману к ихнему сколь раз в ноги падали, и в земской управе были, и в суд жалились — везде ихняя правда над нами верх берет. Будто бы царский закон на то есть…

— Есть на то царский закон, — подхватил Виктор Иванович. — А вот мы возьмем да самому царю и напишем прошение, волк его задави.

«Волк его задави» — это такое постоянное присловие у Виктора Ивановича было. В дело и не в дело употреблял он его. И хотя в данном случае присловие относилось прямо к царю, никто не обратил на это внимания.

— Да уж тебе видней, делай, как хошь, Христос тебе на помочь, только спаси нас от разору.

— Валентина, давай бумагу и чернила, — попросил Виктор Иванович. — А бабушка-то где у нас сегодня?

— В лавку, что ль-то, ушла, — сказала Валька и, на ходу обтирая тряпкой руки, вприпрыжку пустилась в горницу.

А Виктор Иванович не торопясь достал кисет, оторвал клочок газеты, свернул цигарку и, чтобы лучше приклеился край газеты, долго водил его между губами, прикусывал зубами, а потом уже, склеив самокрутку и прикурив, склонился над чистым листом бумаги.

Мужики расселись — кто на диван к хозяину, кто на лавку, кто на скамью у печки — и, затаив дыхание, благоговейно уставились на Виктора Ивановича как на спасителя. Но веру в спасение они уже почти потеряли и, прежде чем ехать сюда, долго спорили, стоит ли еще раз расходоваться, зря вести время. И к атаману, и в земельную управу, и в суд ездили мужики не без «подарков». И дарили, и низко кланялись, и умоляли начальников — ничто не помогло. Сюда никаких подарков не привезли, хоть и решили еще раз попытать счастья.

И что он может, этот Виктор Иванович? Ведь никакой не начальник, так, просто грамотный человек. А все-таки, видать, добрый. Принял душевно. Вон как старается думает — морщинки по всему высокому лбу бегут. Давно не стриженные темно-русые волосы закудрявились на кончиках у висков, зачесаны назад. Глаза будто бы усталые, задумчивые, сверху на них чуток наплывают веки. Нос прямой, строгий. А усы… Вот таких усов, пожалуй, ни у одного мужика нет: мягкие, но не пышные, расчесаны надвое, так что виднеется только середина губы, а концы длинными шнурками виснут ниже «салазок». Прямо-таки панские усы. Бородка совсем маленькая, тоже мягкая и темная. Этаким украшеньицем прилепилась на самом выступе узкого подбородка, а под нижней губой все чисто выбрито.

Нет, не похож он на простого мужика. Хоть и одет по-простому, а не похож.

Оторвавшись от письма, Виктор Иванович стал спрашивать у мужиков фамилии. Они отвечали, а тот, что сидел рядом с ним на диване, чернобородый, допытывался:

— Дак ты, стал быть, про нас прописать хошь самому царю-батюшке?

— А что же? Так и пропишу.

— Тогда всю заимку нашу, Зеленую, прописывать надоть. Вся она на казачьей земле стоит, на арендованной. Семнадцать дворов. Всех как есть и сгоняют. А мы вроде бы как ходоки по этому делу.

— Про всех и напишем, волк вас задави, — с хитринкой улыбнулся Виктор Иванович. — А ты помалкивай пока… — Однако не сказал он того, что своей-то фамилии не укажет в бумаге: он только писец, составитель прошения, а ходатаи — они.

Изба рословская — ни с чем не сравнишь больше — доподлинно кипящий в теплую погоду муравейник, особливо по утрам и вечерам, когда все в сборе. Бабам развернуться негде — ворчат они, ругаются на мужиков. А мелочь эта, ребятишки, лучше не попадайся — живо затрещину схлопочешь. И не вздумай пожаловаться кому, хоть родной матери, еще добавит. Потому жмутся они где-нибудь по закоулкам, по углам, с великой предупредительностью во всем уступают старшим и терпеливо ждут, пока те, отзавтракав, уйдут во двор, а после того уж их черед подойдет за стол садиться. Бабы едят последними, в третьем застолье.

Так ведется до весны, до начала полевых работ, а там, когда как придется, лишь бы работников сперва накормить. Поскольку в горячую пору и ребятня не остается без дела, то и за стол можно садиться вместе с большими.

Во дворе — тоже муравейник сущий. Все, какие есть, сани снаряжаются за лесом в Боровое. Да еще мужиков уговорили пятерых. Мосло́в Филипп Акимович на трех лошадях тоже поедет с ними. Всего-то подвод около тридцати наберется — это чтобы разом все остатки заготовленного леса из бора выдернуть по зимнику.

Уж лошадей запрягли, ворота растворили — выезжать собрались. А тут как раз подкатил на карей кобылице Порфирий Федотович Кустищев, вятский мужик. Не первый год наезжал он в эти места, строительными работами промышлял.

— Здорово, мужики! — спрыгнул он с коротких голых саней. У него все было короткое: и полушубок рыжий дубленый — выше колен, и пимы с короткими голенищами, и борода рыжеватая — короткая и широкая, и пальцы — толстые и короткие — утонули в Мироновой руке, когда здоровался, и сам он весь был короткий.

— Чо, слыхал я, дом строить будто бы вы собираетесь?

— Да вот налаживаемся. Лесок последний выхватить надоть успеть… Днями-то дорогу совсем развозит солнышком — скоро конец зимнику.

— Должно быть, плотники вам потребуются али как?

— Потребуются, стал быть. А ты чего, подрядиться, что ль, хошь? — как-то будто с опаской спросил Мирон.

— А как жо, сезон-от подходит. Артелька моя зачем не видишь сюда подкатит. Робить надо, лесок хоть пока шкурить да что да. Опять жо тес готовить, плахи…

— А какого ж вы пса, плотнички Христовы, — вмешался Макар, — Катерине Лишучихе окна-то кривые сработали?

— Х-хе! — засмеялся Порфирий. — Дак ведь это, каки лепешки, таки и окошки. Смекай, золотая голова!

— Лепешки! — передразнил Макар. — Цену-то небось не ошиблись слупили?

— Вот в цене и учитывалось, что мы на ее хлебах жили, пока избу перекатывали. А муженек ейный, сам знаешь, по картишкам все норовит вдарить, из городу месяцами домой носа не кажет. Не до нас Катерине-то было. Да по нам сама-то хоть вовсе не ешь — дело хозяйское, а плотники чтоб накормлены были, по уговору. Вот мы и оставили ей на память эдакую красоту, — снова хохотнул Порфирий.

— Ну вот и свяжись с им, — обозлился Макар, — вот и возьми с его рупь двадцать, коли он сам гривенника не стоит!

— Да пошто ж так-то, Макарушка? — обиделся вдруг Порфирий. — Мы ведь вятские, мы все можем. Отвес да ватерпас не обманут — прямехоньки окошки изладим. Надо — наличники изукрасим, кружева, лучше бабьих, по всему карнизу пустим…

— За это и денежку двойную заломите, — разошелся Макар.

— Ну ладноть, — остановил затянувшуюся перепалку Мирон, — пойдем, что ль, к батюшке за благословением, Порфирий Федотыч? А вы, ребяты, подводы-то выгоняйте со двора да вороты потом затворите. Может, и ты, Порфирий, с нами в лес поедешь?

— А пошто не поехать, ежели уговор удастся? Поеду.

…Когда Мирон с Порфирием вышли от деда Михайлы с благословением, мужики уж выстроили за воротами на дороге длинную вереницу подвод. В эту же веревочку приспособили и Порфирьеву карюху с короткими санями. И только подошедшие поравнялись со своими подводами, тронули лошадей. Дорогой к ним присоединились и те, кого наняли в поездку.

Однако на выезде из хутора Мирон, ехавший на третьих санях впереди, вдруг закричал:

— Стой, стой, Макар! Тпру-ру-у! Трафить тебя!

— Ну, чего ты шумишь? — недовольно спросил Макар, натягивая вожжи.

— Да ведь мешок-то с едой там, знать, на крылечке и оставили, не взяли его. Митя, сынок! — оборотился Мирон в конец обоза. — Воротись, возьми этот проклятущий мешок. А мы поедем нешибко — догонишь.

Это у Рословых стало прямо-таки болезнью: только соберутся куда, все обдумают, все предусмотрят до мелочей, а поедут — хвать, опять чего-нибудь да забыли. Митька, почерневший на весеннем ветру и еще больше потемнев от злости, нещадно погнал своего меринка назад, навстречу солнцу, нехотя и могуче встававшему за курганом.

Тем временем дома, дождавшись, пока уберутся со двора мужики, Дарья взяла подойник, сработанный Тихоном из белой жести, пошла доить коров. На крыльце наткнулась на этот злополучный полосатый мешок и взбеленилась:

— И-и, черти безмозглые! Чего ж они жрать-то тама станут? Тьфу! За бабами дак всякую промашку углядят, а сами голову, того гляди, потеряют!.. Ветерка, что ль, запрячь да вдогонку за ими, пока недалеко уехали?.. Нет, батюшке сказать надоть…